Силуэты минувшего - Георгий Алексеевич Римский-Корсаков

лампадка, а под потолком ярко горела «молния». Мы вошли, остановились в дверях, и я, сняв шапку, крестясь, поклонился иконам: «Мир дому сему». Поклон иконам, безусловно, оказал благотворное влияние на хозяйку. Но я чувствовал, что лёд еще не сломлен. В горнице было очень жарко, но я не считал еще возможным снять свой полушубок. Я сел к столу и положил рядом с собой мой маузер.

– Чайку бы нам, хозяюшка, – попросил я.

– Чаю нет. Сам знаешь, какое время. А самовар поставим…

Надо иметь в виду, что край, где комиссия закупала коней, был лишь недавно освобожден от колчаковцев, и настроение у местного населения было неустойчивое и к советской власти выжидательное. Кто-то мутил татар и восстанавливал их против русских. Шла тайная агитация за Великую Татарию, за создание особой Казанской республики, независимой от Москвы. К представителям советской власти отношение было настороженное, а иногда и просто враждебное, переходящее в открытые выступления и кровавые погромы.

Членами комиссии были в основном специалисты-лошадники, бывшие офицеры-кавалеристы старой армии. Им в помощь придавались красноармейцы двух национальностей: татары и русские, поскольку приходилось иметь дело с татарским и русским населением. Приезжая в татарскую деревню, посылался вперед красноармеец-татарин. Он быстро объяснял своим соплеменникам цель нашего приезда, и что за проданную лошадь начальник платит тут же наличными деньгами. У нас был большой запас «керенок», которые население брало более охотно, чем другие деньги. На «черной бирже» в Москве «керенки» тоже ценились дороже и по своей ценности стояли на втором месте после царских денег.

Также быстро татарин-красноармеец находил для нас квартиру у какого-нибудь татарина побогаче. У татар всегда в избах было очень чисто и сытно. Можно было вполне спокойно спать на хозяйских перинах, не опасаясь набрать себе на память кучу всяких «домашних» насекомых.

В избах у русских крестьян было совсем по-другому. Грязь, нищета и изобилие всяких паразитов не поддается описанию. Вши, клопы, блохи и тараканы самых удивительных зоологических видов: рыжие, черные и даже белые! Спать в такой избе можно было только на скамейках, густо посыпав себя пиретрумом или дустом, а ножки скамейки поставив в блюдечки с водой, и по возможности при ярком свете лампы. Огонь свечи не пугал всех этих чудовищ, и они устремлялись на свою жертву.

У русских было и голодно. Не всегда даже можно было получить молоко, масло и яички, не говоря уже о курице или баране. И все население очень страдало от отсутствия соли, и, делясь с хозяевами нашими скромными запасами соли, мы всегда устанавливали с ними добрые отношения. Надо заметить, что в это время и в Казани, даже в самых лучших столовых, обеды готовились без соли, и надо было приносить соль с собой, но пользоваться ею украдкой от посетителей, так как у них мог возникнуть вопрос о происхождении запасов этой соли и законности пользования ею.

Но никаких запасов сахара у нас не было. Полностью отсутствовал сахар и у населения, так что чаек надо было пить с молочком и радоваться, если удавалось купить к чаю меду, но по очень дорогой цене. Хлеба нам вполне хватало, так как мы получали красноармейский паек. Однако надо заметить, что все продукты питания были очень дорогие, и содержать себя нам стоило дорого. Но уж одно то было важно, что мы питались, тогда как члены наших семей в то же время, живя в центральной России, в Москве и Петрограде, кушали лишь свой жалкий паек и по 200 гр. «комитетского» хлеба, состав которого определить было трудно и на вкус и на запах. Как обрадовались мои родные, когда мне удалось им послать пуд пшена!

Никогда никаких недоразумений или столкновений у нас ни с кем из населения не было. Я носил в портфеле большую сумму денег, и никто на нее не покушался. А ограбить меня при желании было совсем просто. Приходилось ездить и ночью. А в ночь на Новый год я ехал даже один в розвальнях из города Мензелинска в Чистополь. Я, правда, положил себе на колени большой маузер, чтобы морально воздействовать на возчика и чувствовал себя поэтому весьма уверенно. А ведь ничего не стоило кому-нибудь на дороге пристрелить меня из винтовки, тем более, что ехать приходилось и через большие леса. Конечно, я подвергался тогда серьезной опасности, но понял это только много лет спустя, и задним числом испугался. А тогда я совсем не думал о возможности моего ограбления. Возможно, что мое спокойствие и уверенность поступков могли импонировать населению и внушать некоторое уважение ко мне, как к представителю советской власти…

1970-71 гг.

Фёдор Шаляпин

Шаляпина в первый раз я услышал во «Вражьей силе»[57] Серова. Он пел Ерёмку. Это было в 1902 году. Я плохо помню этот спектакль, и кроме образа Шаляпина-Ерёмки ничего не запомнилось. Я был тогда совсем юным мальчиком-подростком и в первый раз попал в Большой театр. После Мариинского театра Большой мне показался очень неприветливым, хмурым, тёмным и грязным. Всё в нём для меня было чуждым. И капельдинеры были не такими. И одеты они были более неряшливо, и имели более провинциальный вид. В Мариинском и сцена, и зрительный зал были меньше и выглядели интимнее. И даже пахло в Большом театре не так, как в Мариинском. Сразу же при входе зритель обонял крепкий запах уборных, а в Мариинском больше пахло газом. Впрочем, и там, и тут пахло ещё пылью. Вентиляция была плохая.

Мы сидели в ложе бенуара. На сцене хор изображал весёлое масленичное гулянье. И даже катались с горы на санках. Вдруг в толпе гуляющих показалась высокая худая фигура, в драном зипуне и портах, с драной шапчонкой на голове. Фигура ходила, пошатываясь, среди народа и что-то бренькала на балалайке, и ещё ничего не пела.

«Это Шаляпин?» – спросил я у матери.

«Да, сиди и молчи».

Шаляпин по своему костюму мало чем отличался от других певцов на сцене, но почему-то я сразу понял, что это должен быть он. Содержание оперы я тогда ещё не знал, и не знал также, кого поёт Шаляпин. Хористов, изображавших народ, было много, но все они совсем по-другому ходили по сцене и держали себя не так, как Шаляпин. Они поднимали руки, опускали, махали ими, поворачивались – то есть двигались по сцене, как это было положено «народу» в оперном спектакле. Они играли, изображали, а вот только один Шаляпин жил. Движения его были вполне натуральные, вовсе