Силуэты минувшего - Георгий Алексеевич Римский-Корсаков

в Колпне местные жители еще жили по старинке и хорошо кушали. Я приехал в Колпну в базарный день. Окрестные крестьяне навезли продавать много всякой живности и всяких плодов. За три рубля я купил ведро огурцов и буханку белого хлеба, в результате чего схватил жестокий гастрит. Меня вылечил бригадный врач Кайранский, брат поэта, очень интересный человек, автор драмы «Козья кровь».

Было лето. Тепло. Сытно. Фронт где-то далеко под Харьковом. От скуки решили дать самодеятельный концерт. Пенькова пела, А.М. Вертоградский играл на скрипке. Кто-то – на фо-но. А я был конферансье. На концерт приехал председатель губисполкома из Орла. Говорят, что я выступал удачно. Публика хохотала, а председатель спросил Штанге, указывая на меня: «Они что, из московского цирка?»

В июле мы поехали с А.А. Штанге в Москву за обмундированием, и вернуться в милую Колпну нам уже не пришлось. Генерал Мамонтов, совершая свой кавалерийский рейд по советским тылам, побывал в Колпне. Красноармейцы разбежались. Командиры – кто попрятался, а кто и перешел к Мамонтову, в том числе и командир бригады, с Римским-Корсаковым, Энгельгардтом и Кайранским. Брусилов отказался перейти служить к белым. Его они расстреляли.

Когда я в первый раз ехал из Москвы в Колпну, со мной в Орле произошел любопытный и довольно неприятный случай. В поезде я ехал с бывшим кавалерийским офицером Кузьминым-Караваевым и много с ним говорил о службе в царской армии. С нами в купе ехал еще один гражданин, ничем не примечательный. Мне и Кузьмину надо было в Орле явиться в губвоенкомат, чтобы получить направление в Колпну, находящуюся в прифронтовой полосе. Когда мы с вокзала пошли в город, нас догнал товарищ в кепке и попросил предъявить документы. Мы ему их показали. Он вернул их нам и сказал, что председатель губисполкома ехал с нами в вагоне и ему наши разговоры показались подозрительными: бывшие офицеры тогда ехали на Юг к Деникину в белую армию.

В Орле в военкомате мне выдали предписание ехать в Колпну и я, вернувшись на вокзал, расположился в буфете пить кипяток. Вдруг ко мне подходит тот же товарищ в кепке, опять спрашивает документы и, прочитав мое предписание, говорит мне: «Идите со мной». Я пошел, захватив и свой чемодан.

В помещении железнодорожной ЧК «кепка» оставил меня одного и куда-то ушел с моим документом. Спустя некоторое время он вернулся, отдал мне документ и сказал: «Ладно, езжай дальше». Я спросил его, в чем дело? Оказалось, что мое предписание было подписано не самими начальниками военкомата, а их заместителями – «подпись неразборчива» – и поэтому «кепка» звонил в военкомат, чтобы выяснить подлинность моей командировки в Колпну. Когда я уже сидел в вагоне, «кепка» еще раз увидел меня и очень добродушно напутствовал: «Ну как, сидишь? Счастливо…»

После рейда Мамонтова и разгрома нашей «бригады» в Колпне, наш «Особый отдел» направили в Казань, а оттуда перевели в Сарапуль. Тамарину очень было приятно находиться подальше от начальства, да и нам тоже. Для связи с Москвой там был оставлен Аренд – весьма колоритная фигура. Бывший офицер, кавалерист, товарищ Славина по кавалерийской школе, он был напуган советской властью до предела возможного. Случилось так, что до революции он был прикомандирован к Московскому жандармскому дивизиону для написания его истории. Аренд, сын военного врача, считался знатоком военной истории и позднее стал работать в Ленинградском Военно-историческом музее. Советская власть ловила жандармов и уничтожала. Аренду было очень трудно доказать, что он жандармом никогда не был.

Аренд был нам очень полезен. Он исполнял всякие служебные поручения Тамарина и наши частные просьбы. Однажды к нам в Сарапуль приехал молодой еврей с приказами Реввоенсовета. Он привез Славину записку от Аренда с поклонами от родных и знакомых. В конце записки Аренд писал: «Ну, будь здоров, полундра, твой Аренд». Это было ловко зашифрованное предупреждение Аренда об осторожности в отношении прибывшего из Москвы курьера. Тамарин стал его кормить богатыми обедами (а в Москве тогда был голод) и снабдил его при отъезде всякими продуктами для московского начальства: и мукой, и пшеном, и свининой, и бараниной, и маслом – все по «государственным ценам», т.е. по копейке за пуд.

Тогда начальником Главного штаба, которому мы подчинялись, был бывший полковник Генерального штаба Н. Раттель, а его заместителем М.М. Загю, тоже полковник Генштаба, брат М.М. Балбашевской, матери моего товарища по Правоведению Володи Балбашевского, семья которого в данное время[56] проживает в Сан-Пауло, а сам Володя умер в 1967 г. в Германии. Михаила Михайловича Загю я хорошо знал, встречал у Балбашевских. Это он, служа в Ставке начальником управления связи, придумал сокращения названий: Главковерх, Наштаверх, ГУВУЗ, ПУР, ГУМ и т.д.

Это начальство очень охотно принимало дары Тамарина, более того, оно считало нашей обязанностью снабжать их продуктами. По этому поводу я имел раз с Загю очень неприятный разговор. Наш отдел имел собственный служебный вагон 1-го класса для служебных разъездов. Как-то я приехал в нем в Москву, а когда явился в штаб, Загю меня спросил, что я им привез? А случилось так, что я никаких продуктов на этот раз не привез. Тогда Загю повел меня в свой кабинет, тщательно прикрыл дверь за собой и очень недовольным тоном спросил меня: «Скажите, зачем мы дали вам вагон? Чтобы вы только катались в нем? Нет, вы должны нам привозить продукты, а не кататься. Так нельзя. Передайте это вашему начальству».

Я буквально онемел от удивления. Как?! Уважаемый мною офицер русской армии, брат уважаемой Марии Михайловны, служащий в Красной Армии военспец, вдруг объявляет мне, что наш «Особый отдел» организован не для нужд Красной Армии и защиты революции, а для снабжения продуктами двух полковников царской армии! Было что-то отвратительно циничное и наглое в словах Загю. После этого разговора Загю перестал быть для меня «уважаемым», а когда я его как-то спросил, что он знает о судьбе его сестры Марии Михайловны и ее семьи, и он мне с раздражением ответил, что ничего не знает и не хочет знать, я перестал с ним кланяться. Конечно, осторожность и бдительность в те годы были необходимы, и Загю, видимо, поступил правильно, что отрекся от сестры-эмигрантки, но сказать все это он мог другим тоном.

Позднее, уже в Москве, наш молодой курьер-еврей, хитро улыбаясь, спросил меня, очень ли мы тогда все в Сарапуле перепугались, когда он приехал туда? Ему, оказывается, было поручено (кем?) написать подробный отчет о нашем поведении и настроении. Я ему, конечно, не открыл секрет «полундры».

А потом