Силуэты минувшего - Георгий Алексеевич Римский-Корсаков

Меймер), наша бонна, а потом завхоз. Уехала она к себе в Пернов (Лифляндия) и никаких потом известий о ней мы не получали. Доехала ли? Все могло случиться с ней в пути, где господствовала разнузданная толпа.

По приезде моем в Москву встал вопрос, где мне работать? Я считал, что война еще не закончена и так или иначе придется принимать в ней участие. Поэтому я подал прошение о приеме меня в Академию Генерального штаба. Мою анкету мне со смехом вернули, сказав при этом, что таким, как я, места в рядах Красной Армии нет. Это меня оскорбило.

Как-то, в одном из летних садов я встретил моего сослуживца по Борисоглебску, изюмского гусара Гольма. Он отвел меня в сторону и спросил, не хочу ли я войти к нему «в пятерку» по борьбе с советской властью? Я ответил, что считаю такое занятие абсурдным и не советую и ему заниматься этим делом.

– Тебе нравятся большевики? – спросил Гольм.

– Нет, мне они не нравятся, но их поддерживает весь русский народ, с которым твоя «пятерка» конечно не совладает. И против тебя – история.

– Трусишь? – сказал он.

Я пожал плечами и ничего не ответил. Гольм, явно раздраженный, отошел от меня.

Немного позднее все эти конспиративные «пятерки» спасителей России были разгромлены и развеяны в прах.

В июле 1918 г. на улицах Москвы появилось объявление, подписанное комендантом города, о том, что все бывшие офицеры (независимо от возраста) обязаны явиться на регистрацию в бывшее Алексеевское военное училище. Началась паника. Стало известно, что все, кто приходит на регистрацию, задерживаются, как арестанты. Мне удалось получить у Н.И. Муралова бумагу, что я вполне лоялен к советской власти и не подлежу задержанию. Когда я и мой знакомый, Докучаев, пошли регистрироваться и подошли к Алексеевскому училищу, то увидели толпу женщин, стоявшую у ворот, которую тщетно пытались отогнать часовые, а за решеткой стояли заключенные, махавшие нам руками и кричавшие – «Уходите!». Но мы все же решились зайти, надеясь на мандаты, выданные нам Мураловым. Нас очень любезно впустили, но когда я показал свое удостоверение, сказали, что отпустить нас может только начальник, в очереди к которому стояло не меньше 200-300 задержанных офицеров.

Мы заняли очередь, но к вечеру продвинулись весьма незначительно. Арестованных было очень много. Как потом стало известно, в Алексеевском училище собралось больше 50 тыс. человек. Начальство явно не учло этого и не подготовилось к принятию такой массы людей, которую надо было караулить и кормить. Все помещения были наполнены людьми. Очень многие расположились на дворе, лежа прямо на земле.

К вечеру очень захотелось есть. Но нас не кормили. Однако мне удалось подружиться с музыкантской командой. Нас там приютили на ночь и накормили хлебом. Всю ночь мы слышали крики на дворе и частые выстрелы. Потом загорелись дома, стоявшие за стенами училища. Было жутко.

На другой день рано на рассвете мы уже заняли места в очереди к начальству и попали к нему лишь в сумерки. Это оказался некто Аросев, помощник Муралова. Лицо суровое, взгляд суровый, презрительная усмешка. Едва взглянув на мое удостоверение, он кивнул курсанту-латышу и тот вывел меня на свободу, радушно сказав: «До свидания». За мной вышел и Докучаев, а с ним еще два паренька Бурдуковы, сыновья заместителя Муралова по командованию Московским военным округом. Мы узнали от них, что эту «регистрацию» придумал Троцкий и предлагал расстрелять всех, кто явится в училище. Это не удалось, благодаря резкому возражению Муралова и других большевиков.

Это «Алексеевское сидение» ясно показало мне, что хочешь – не хочешь, а надо идти служить в армию, тем более, что начались призывы на военную службу. Я узнал, что родственник моих знакомых, полковник Ростовцев, формирует артиллерийскую бригаду под Москвой. Я явился к нему, и он сразу же предложил мне командовать батареей. Я начал отказываться от такого высокого назначения, к которому совсем не был подготовлен, но Ростовцев убедил меня, что формироваться они будут не меньше, чем через полгода, а «за это время многое может измениться в стране», и что помощниками у меня будут опытные унтер-офицеры. Кроме того, я понял, что он очень хотел избавиться от присланного ему из округа командира-коммуниста, рабочего парня, занюхавшегося кокаином, к военной службе никакого отношения до того не имевшего.

Я согласился, получил удостоверение с печатью, что я – командир Первой батареи Первой московской артиллерийской бригады, и поехал в Люблино, где предстояло формироваться батарее, а пока что там проживали на частных дачах человек 30-40 «красноармейцев». При первом же взгляде на них я подумал, что такому сброду городских подонков мог бы позавидовать сам батька Махно. Это была банда разнузданной молодежи, которая, по-видимому, считала для себя удобнее и безопаснее не жить в самой Москве, а хотя бы на время укрыться под шинелью и красными звездами бойцов Красной Армии.

После выстрелов Фанни Каплан начался «красный террор». Никто не мог спать спокойно. Мне пришла в голову неразумная мысль уехать на некоторое время из Москвы и поехать к отцу в Торжок. В дороге у пассажиров два раза проверяли документы «человеки с ружьем». Одну простую женщину, у которой не было ни паспорта, ни документов, высадили. Она плакала и умоляла их оставить ее, объясняла, что она едет к больной дочери. Они кричали и издевались над ней: «Вот мы тебе покажем больную дочку! Ты есть самая гидра контрреволюции!» Никто за нее не заступился. Все пассажиры дрожали…

В Торжке все обошлось благополучно, но только там я понял, что в большом городе лучше можно было бы спрятаться от «красной» опасности. Отца моего не трогали и не беспокоили возможно потому, что он был парализован и не мог ходить. Но вернее потому, что в городе уже знали Ольгу Романовну, мою мачеху, как музыкантшу.

Стояла поздняя осень 1918 г. Батарея не получила еще ни пушек, ни коней, ни обмундирования. Наконец, был получен приказ отправляться в Тамбов, где мы должны были получить все для нас необходимое. Перед отъездом Ростовцев познакомил меня с товарищем очень большевистской внешности, но от которого за тысячу верст пахло офицером белой армии. Он тоже ехал в Тамбов. Ростовцев сказал мне, чтобы мы ехали вместе. «Так будет спокойнее», – и при этом многозначительно улыбнулся. В дороге мой спутник держался очень смело, ругался и спорил с пассажирами, хватался даже за пистолет и шептал мне при этом: «Как я ненавижу всю эту сволочь». Не доезжая до Тамбова, ночью, когда все в вагоне спали, он