Силуэты минувшего - Георгий Алексеевич Римский-Корсаков

запахами, которые вдыхались в течение всей жизни полной и свободной грудью…»

Горький усиленно уговаривает его вернуться в Россию. Но кроме развившегося у него страсти стяжательства и алчности, было еще что-то, что удерживало его за пределами родины. Это был страх, что он уже не тот Шаляпин, что был раньше, которого любили и еще многие помнили в России. Он действительно старел и телом и душой. Он всегда был чрезвычайно требователен к себе, и он знал, что он дряхлеет и теряет вдохновение, без которого, как он правильно считал, не может артист жить и работать. Оторвавшись от родной почвы, которая питала своими животворными соками его талант, он почувствовал себя творчески беспомощным. Такой же трагический удел достался и великому русскому музыканту С.В. Рахманинову и писателю Ивану Бунину. Потеряв родину, они потеряли источник своего художественного вдохновения.

Изба, построенная по его чертежу в Пиренеях, не могла ему заменить ту, которая у него была под Москвой. Он очень бы хотел вернуться «домой», несмотря на славу и громадные гонорары, получаемые за гастроли в разных странах. Когда В.И. Немирович-Данченко был в Париже вместе с МХАТом, он виделся с Шаляпиным[72] и узнал о его мучительной тоске по России. Возвратясь в Москву, Немирович как-то разговаривал на одном из спектаклей МХАТа со Сталиным и спросил его, как он смотрит на возвращение Шаляпина на родину? Сталин сказал, что он не возражает, но пускай сам Шаляпин попросит об этом: Советское правительство приглашать его не будет.

Немирович тотчас сообщил об этом Шаляпину и посоветовал просить разрешения на возвращение в СССР. Шаляпин обрадовался, но… тут же начались у него разные сомнения. А что будет, когда я вернусь? И как меня примут? И что подумают? А что делать с деньгами – их у меня не отберут? Недруги советского строя всячески усиливали и раздували в нем такое состояние неуверенности, колебания и тревоги. Поэтому Шаляпин никак не мог решиться сделать шаг, чтобы вернуться на родину.

Об этих колебаниях Шаляпина рассказывал мне известный художник И.Я. Билибин[73]. Он вместе с писателем Куприным[74] уже получил разрешение (в 1935 году) на возвращение и уговаривал Шаляпина ехать вместе с ними. Билибин говорил о необычайном шатании в душе Шаляпина и смятении. По нескольку раз в день он менял свои решения. То он едет, то не едет. Вот подходит Шаляпин к окну своего парижского дома и начинает ворчать: «Чёрти-што! Разве это зима? Грязь, слякоть, темь. Я снега уж сколько лет не видел. А сейчас у нас в Москве иней на берёзах, и такое на них играет радужное солнце! Дух захватывает! Нет, не могу больше здесь оставаться. Еду! Сейчас же еду в посольство за визой. Едем вместе, Иван Яковлевич».

И вдруг звонит телефон: «Шаляпин слушает… Нет, не могу. Уезжаю. Уезжаю в Россию, на родину. Всей душой бы, но не могу – уезжаю. До свидания». Кладёт трубку – «Вот, предлагают двенадцать концертов в Северной Америке. Надоели, черти, со своими концертами. Нет, довольно! Надо же когда-нибудь и отдохнуть. Как вы думаете?»…

Опять звонит телефон: «Шаляпин слушает… Да нет, голубчик, право не могу. Уезжаю. Да, уезжаю скоро… Что?… Условия хорошие. А сколько? Нет, всех денег всё равно со всего света не соберёшь. До свидания. Дают гроши, собачьи дети, да ещё уговаривают».

Телефон звонит: «Слушаю. Я еду… через Берлин. Да, поездом. Ну, конечно, можно ехать и через Америку, на Владивосток… Ага. Значит, один месяц, двадцать концертов, по 3 тысячи? Нью-Йорк. Чикаго. Сан-Франциско? Что же, об этом можно разговаривать. Приходите, поговорим… Что же делать, Иван Яковлевич, работать надо. Зарабатывать надо. Дети, ведь.[75] Я помру – нищие останутся. И вот так всю жизнь, только о заработке и думаешь. Нет, какие уж для нас, горемык, берёзки с инеем. Мы уж этого лишены навсегда…»

Я часто думаю, что было бы, если Шаляпин всё же вернулся бы на родину? Официально его приняли бы хорошо. Но, конечно, никаких многолюдных демонстраций и торжественных встреч не могло бы быть, как это было при возвращении Горького. Зритель, публика, конечно, тепло бы его встретила. Но это был бы больше, как говорится, «успех из уважения» («succèss d’estime»), чем подлинный художественный успех. Да и не было уж тех слушателей, кто мог бы оценить его талант, его стиль. А его стиль – это реалистический стиль народников, передвижников, кучкистов. Стиль общественного протеста. Стиль оппозиции. Бунтарский стиль. Возможен ли такой стиль в Советской России? И всё это сразу же Шаляпин почувствовал бы. Он привык, чтобы перед ним преклонялись. Его воля – закон. И в театре, и в жизни. В годы культа личности его яркая артистическая индивидуальность слишком выпирала бы из советской артистической среды. Он буквально ни в какие советские ворота не пролез бы. Всюду бы застревал. Он слишком долго жил в капиталистическом обществе, чтобы уметь приспособиться к советским условиям. Его наверно бы терпели. И он терпел бы, но настоящего сердечного слияния с советской массой, сердечного контакта с русским народом у него уже не могло быть. Он привык к громадным, «шаляпинским», гонорарам. И какие бы тысячи, десятки тысяч ему не платили здесь, у нас, это не могло бы компенсировать его заработок за рубежом. Он мог раньше торговаться с Теляковским[76] об условиях своей службы в императорских театрах. Он говорил: «Четыре месяца пою в России, а восемь мои – пою, где хочу». Предположим, что на такое у нас всё же согласились бы. Но разве можно было бы ещё раз пустить Шаляпина за границу? Сбежать он, может быть, и не сбежал бы, но, Боже мой, чего он там только не наговорил бы о нашей стране и её порядках! А молчать Шаляпин не умел. И что ждало бы его тогда по возвращении: море неприятных разговоров, и конечно больше его бы туда не пустили. И тогда – остаться навсегда безвыездно в СССР и плакать, как Горький, от обиды?

Да, сложная эта проблема – возвращение Шаляпина.

Нехорошо, очень нехорошо поступили те, кто не разрешил Ирине[77], дочери Шаляпина, поехать в Париж к умирающему отцу. Трудно понять, какие для этого были основания, но Шаляпину нанесли жестокую обиду и душевную травму. Так отнеслись к умирающему. А к живому и здоровому?[78]

1967 г.

Александр Горский

Я не пишу биографию Горского или научное исследование его творчества.