Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

дождь[267]. Когда римляне описывали эту ситуацию, они использовали слово «imber», потому что классическая латынь не знала другого понятия для обозначения слабого или сильного дождя. Это означает, что, если бы древний римлянин и современный англичанин вместе столкнулись с данной ситуацией, то, имея перед глазами одну и ту же картину, они могли бы вывести из нее противоречащие друг другу суждения. Если бы римлянин описывал свое восприятие imber, а англичанин должен был бы понять, что речь идет о ливне, то он, возможно, захотел бы оспорить это мнение. Англичанин, например, мог бы настаивать, что тогда всего лишь моросило.

Само собой, никто не будет отрицать тот факт, что в определенном смысле римлянин и англичанин переживают и описывают одно и то же явление. Но как только мы рассказываем о своих суждениях, мы применяем определенную классификацию, а тот факт, как подчеркивает Кун, что различные классификации по-разному структурируют мир, показывает, что ни одну из них нельзя без противоречий использовать для изложения неопровержимых фактов [Kuhn 1970: 43–51, 111–135]. Никто не будет отрицать наличие фактов, которые можно изложить. Речь лишь о том, что – при всем уважении к мнению Холлиса, настаивающего, что «должен существовать фундамент истинных утверждений об общей действительности» [Hollis 1970b: 216][268], – понятия, используемые нами при изложении фактов, сами всегда подсказывают, что именно считать фактом.

Предполагая, что наши представления не навязываются нам окружающей действительностью, а привносятся нами, когда мы пытаемся ее понять, я могу выглядеть приверженцем идеализма. Но я не собираюсь отрицать существование независимо мыслящего мира, который дает нам наглядное свидетельство как основу для наших эмпирических суждений. Я лишь хочу сказать, что, как выразился Патнэм, не может быть такого наглядного свидетельства, которое не было бы сформировано в какой-то степени нашими представлениями и, соответственно, понятиями, которые мы используем, чтобы эти представления выразить [Putnam 1981: 54].

Именно это соображение, признаюсь, как будто в упор не видят некоторые критики моей работы, в частности Грэм и Шапиро. Так, последний обвиняет меня в том, что я не в состоянии отличить понятия, которые скрывают «реально происходящее в социальном мире», от тех, которые, напротив, раскрывают правдивую картину [Shapiro 1982: 556]. Я лишь повторю, что, на мой взгляд, грубое упрощение – полагать, что наша социальная действительность состоит из прозрачных объектов и состояний, которые можно надеяться изложить с помощью правильно выстроенной знаковой системы таким образом, что любому здравомыслящему наблюдателю станет ясно, что происходит. С помощью любой знаковой системы можно выделить лишь те объекты и обстоятельства, которые она, в свою очередь, помогает нам определить; при этом другие знаковые системы всегда будут выполнять ту же задачу иначе и могут противоречить друг другу.

Однако против этой аргументации звучал серьезный довод: принимая ее, мы рискуем сделать вывод, что задача историка или этнографа невыполнима. Кин подчеркивает, что я «забываю» о том, что «историческая интерпретация возможна только при обоюдной погруженности интерпретатора и интерпретируемого материала в среду общего языка-посредника» [Keane 1988: 210]. Похожие сомнения высказывает и Тёрнер [Turner 1983: 283–284][269], а Холлис подробно излагает контраргументы не только в рамках критики моей работы, но и в ряде других своих статей[270].

Главное возражение Холлиса состоит в том, что, если мы не можем на своем языке подобрать эквиваленты понятий, используемых другими народами, значит, мы не можем браться за перевод их высказываний [Hollis 1970b: 215]. Однако если мы не знаем, как перевести то, что они говорят, мы никогда не сможем определить, в чем состоят их суждения[271]. Холлис, как и многие другие философы социальной науки, воспринимает переводимость как условие прозрачности, в результате чего на первый план выходит проблема возможности перевода [Hawthorn 1979: 477; Dunn 1980a: 96; MacDonald, Pettit 1981: 45].

Иногда этот тезис формулируют так, что он выглядит явно ложным. Например, Ганнелл утверждает, что «выучить новый язык можно, лишь уже зная один язык» [Gunnell 1979: 111]. Если бы это было так, ни один ребенок никогда не смог бы заговорить на родном языке. Но даже в той форме, в какой Холлис и другие отстаивают мысль о необходимости быть в состоянии найти на своем языке аналоги иноязычных терминов, утверждение, что понятность подразумевает переводимость, кажется мне серьезным преувеличением.

Чтобы разобраться, почему это так, обратимся вновь к простому примеру римского автора, который говорит о дожде. Вспомним, как Тацит в «Истории» рассказывает о заговоре Веспасиана против Вителлия. Описывая начало сражения в Риме, он отмечает, что войска Вителлия не смогли как следует нести дозор, особенно после того как «разразился зимний imber, из‐за которого они не могли видеть и слышать»[272]. Как перевести слово «imber»? С одной стороны, тон этого отрывка откровенно сардонический даже по меркам Тацита. Хочет ли он сказать, что императорских воинов заставил растеряться всего-навсего мокрый снег? С другой стороны, он признает, что у них возникли затруднения со слышимостью. Подразумевает ли он, что в их случае причиной риска стал настоящий ливень?

Ответ, полагаю, заключается в том, что однозначного перевода этого отрывка не существует. Но это не значит, что он перестает быть понятным. То, что мы не можем заменить «imber» английским эквивалентом, не мешает нам узнать определение этого слова и понять, как его использовал Тацит. Конечно, если мы в целом скептически думаем о таких попытках и об отсутствии уточняющих контекстов, где встречалось бы это слово, то едва ли можем надеяться преуспеть. Хотя причины полагать, что мы окажемся отрезаны от носителей других языков, иногда особо акцентируются среди предпосылок теории неопределенности Куайна[273], часто это, как мне кажется, заставляет практикующих историков бить ложную тревогу. На самом деле слово «imber» достаточно часто фигурирует в классической латыни во вполне определенном наборе контекстов. Даже в отсутствие латинских словарей достаточно образованный и терпеливый историк мог бы, думаю, надеяться в конце концов установить с достаточной степенью уверенности, как оно употреблялось. Такой историк мог бы в результате обнаружить, что римские авторы использовали его тогда и только тогда, когда хотели рассказать о том, что лексикограф описал бы как атмосферное явление, при котором испарения переходят в состояние конденсата.

Говоря коротко, предположение, что понятность подразумевает наличие эквивалентов отдельных слов и фраз в разных языках, скорее ошибочно. Переводить какие-то термины на другой язык, пытаясь подобрать слова, аналогичные тем, что мы используем в родном языке, не представляется возможным. Однако это не мешает нам осваивать иноязычную терминологию и выяснять, какие разграничения там проводятся. Если мы можем это сделать, то можем надеяться в конце концов понять, как употребляются даже термины, упорно не поддающиеся переводу. Конечно,