Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

предпринимался ряд попыток установить такие процедуры и правила. Так, философы-позитивисты изначально выдвинули критерий проверяемости. Однако он кажется слишком строгим. Помимо других сложностей, он навязывает историку представление о необходимости непосредственно эмпирически доказывать возможность обосновывать суждения – представление часто анахронистическое и в любом случае не дающее ясности. Оно также не учитывает того обстоятельства, что можно рационально придерживаться определенного суждения даже в отсутствие таких доказательств, пока оно подкрепляется другими рациональными суждениями [Mortimore, Maund 1976: 14–20; Putnam 1981: 105–113].

Противники позитивизма предложили альтернативный критерий – критерий фальсифицируемости. Однако он представляется еще менее удовлетворительным. Как я уже сказал, максимально сжатая характеристика рационального субъекта заключается в том, что причины, которыми он объясняет свои суждения, – это причины, в силу которых он считает их истинными. При этом, с одной стороны, тот факт, что некая теория, возможно, сопротивлялась попыткам ее опровергнуть, едва ли дает нам какие-то основания считать ее истинной[248]. А с другой стороны, в результате такой проверки под предлогом нерациональности забракованными оказываются в остальном хорошо аргументированные и хорошо обоснованные суждения[249].

Вот что мне кажется уместным в общих чертах сказать о рациональности. Теперь объясню, почему, на мой взгляд, в стремлении к удовлетворительному социальному объяснению губительно исключать возможность абсолютно рациональной поддержки ошибочных суждений. Я приведу очевидный и известный аргумент. Дело всего лишь в том, что, объясняя суждения, которые мы считаем рациональными, мы строим свою аргументацию иначе, чем если речь идет о суждениях, в рациональности которых мы сомневаемся. Поэтому приравнивать ошибочность суждений к недостатку рациональности равноценно тому, чтобы заранее, прежде чем выяснить, насколько это уместно, исключить один тип объяснений за счет другого.

Это не значит утверждать – подобно Холлису в одной из статей этого сборника, – что рациональные суждения сами себя объясняют [Hollis 1988: 140, 144]. Проблема в том, что данный тезис не учитывает разницы между тем, чтобы продемонстрировать рациональность какого-либо суждения, и тем, чтобы объяснить, что заставляет кого-то так думать. Даже если нам удается показать, что для определенного субъекта рационально придерживаться того или иного суждения, объяснение, в силу чего так происходит, может совершенно не зависеть от этого обстоятельства[250]. Кроме того, формулировка Холлиса оставляет впечатление, что, как только мы представляем определенное суждение как рациональное, дальнейшие объяснения уже не нужны. Конечно, рациональные суждения вызывают у нас меньше вопросов, чем вопиющие отклонения от рациональности. Однако здесь кроется опасность. Ведь по-прежнему справедливо, что рациональность всегда остается достижением. Поэтому вопрос, какие условия ей способствуют, столь же законен – а иногда, возможно, и столь же необходим, – как и вопрос, какие условия могут ей препятствовать.

Также я не утверждаю – как это делают Холлис, Макинтайр и другие, – что объяснение должно строиться по-разному в случае рациональных и нерациональных суждений, потому что «рациональные суждения не объясняются причинно-следственными связями» [Macintyre 1971: 255][251]. Я не вижу основания сомневаться, что при наличии у субъекта достаточной причины принять какое-то суждение эта причина может побудить его занять определенную позицию. Так что я соглашусь с приверженцами так называемого «сильного подхода», что уместнее принять, по выражению Блура, беспристрастную позицию при интерпретации суждений, каждое из которых должно рассматриваться и объясняться в рамках одной и той же системы причинно-следственных связей [Bloor 1976: 5] (ср.: [Barnes 1974: 43; Barnes, Bloor 1982: 23]). Однако я не вижу причины полагать, как это делают сторонники сильного подхода, что такая позиция несовместима с оценкой рациональности [Barnes, Bloor 1982: 25]. Настаивать на том, что подобная оценка уместна, не значит отрицать, что мы должны искать каузальные объяснения способности достичь рациональности не в меньшей степени, чем когда речь идет о неудачных попытках ее достижения.

Когда я настаиваю на необходимости задать вопрос, является ли данное суждение рациональным, прежде чем объяснять его, то исхожу скорее из того, что в различных случаях мы сталкиваемся с различными трудностями. Даже если мы предполагаем, что наше объяснение в любом случае будет каузальным, причины, по которым кто-либо следует доводам, считающимся обоснованными, отличаются от причин, по которым эти нормы нарушаются. Поэтому, если мы не начнем с вопроса о рациональности конкретного суждения, мы не сможем правильно определить, что именно должны объяснить, и, как следствие, вести свое исследование в нужном направлении. Если окажется, что субъект поступал рационально, придерживаясь данного суждения, мы должны будем исследовать условия того, как он достиг этого. Если он действовал не слишком рационально или явно нелепо, мы должны будем изучить самые разные условия, которые могли воспрепятствовать или не дать субъекту руководствоваться принятыми нормами очевидности и здравого смысла или, возможно, побудили его бросить этим нормам вызов [Laudan 1977: 188–189; Newton-Smith 1981: 253–257; Stout 1981: 170–171].

Чтобы отвергнуть этот довод, как сделали сторонники сильного подхода, необходима не только беспристрастная позиция при оценке суждений, но и то, что Блур назвал требованием симметрии [Bloor 1976: 5]. Согласно этому второму принципу, как его объясняет Барнс, мы должны отказываться от любых противопоставлений, чтобы не получилось так, что одному суждению будет присвоен статус более «идеологического», а другому, соответственно, в какой-то мере «неудовлетворительного» или недостаточно обоснованного [Barnes 1974: 43, 128–130]. Мы должны признать, что все наши суждения социально обусловлены таким образом, что их объекты в какой-то степени остаются от нас скрыты. Поэтому все они требуют одинакового подхода и объяснения.

Если это лишь оговорка, касающаяся того, как мы должны использовать слово «идеологический», то, возможно, она не принесет вреда. Но если это предполагаемая схема того, как нам следует интерпретировать суждения, она кажется мне разрушительной по тем причинам, которые я попытался пояснить. Она лишает нас важнейших средств, позволяющих определить наиболее подходящее направление исследования при каких бы то ни было обстоятельствах.

Возможно, будет полезно показать на примере, что я имею в виду, говоря о пагубных последствиях ситуации, когда вопрос о рациональности суждений не поднимается. Обратимся к убедительному объяснению представлений о колдовстве, которое Ле Руа Ладюри приводит в классической работе «Крестьяне Лангедока»[252]. Он с самого начала подчеркивает, что эти представления, разумеется, явно ложны, что это результат «массового расстройства сознания» [Le Roy Ladurie 1974: 203–205][253]. Затем он заключает, что причины для них никогда не могли быть рациональными. Он прямо заявляет, что все, кто придерживался подобных суждений, попросту «заблуждались, подобно дикарям, чьи верования и поведение иррациональны» [Le Roy Ladurie 1974: 210]. Такой образ мыслей задает определенный вектор поискам Ле Руа Ладюри как историка. Он полагает, что предмет его интереса – причина отклонения от нормальной аргументации, ситуация, когда «сознание крестьян внезапно потеряло точку опоры» [Le Roy Ladurie 1974: