Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

счет [Taylor 1988: 218, 220].

Возможно, лучший способ куда-то продвинуться – это попытаться обратиться непосредственно к проблеме. Философы, которых я упомянул, приводили две основные причины в поддержку мысли, что вопрос истинности нельзя отодвинуть на второй план. Один довод, развиваемый прежде всего Макдональдом и Петтитом, исходит из радикальной теории интерпретации Дэвидсона[242]: если мы изначально не предположим, что среди изучаемых нами людей истинные суждения составляют норму, мы будем не в состоянии определить, в чем эти суждения заключаются. Если слишком многие их суждения окажутся ложными, это начнет отрицательно влиять на нашу способность составить какое-либо представление о предмете этих суждений. И когда это случится, мы столкнемся с невозможностью даже описать то, что надеялись объяснить. За этим аргументом стоит мысль, которую сам Дэвидсон формулирует так: «Если мы стремимся понимать других, мы должны считать их правыми по существу» [Davidson 1984: 197].

Я не думаю, что позиция радикальной интерпретации актуальна для историков, как предполагают горячие сторонники Дэвидсона, такие, как Макдональд и Петтит. Дэвидсон лишь предлагает общую модель использования утвердительных высказываний для проникновения в суть стоящих за ними суждений – стратегию, состоящую в том, чтобы изначально согласиться с утверждениями, заключенными в тексте. Вполне возможно, что нам следует начать с подобного допущения, если мы хотим понять другую культуру. Чтобы определить природу веры Бодена в существование ведьм или даже чтобы понять, что это суждение касается именно данного вопроса, надо с большой долей вероятности предположить, что Бодена и меня объединяет большое количество других суждений. (Так или иначе, очевидно, что представления, которые роднят нас с нашими предками эпохи Ренессанса, поистине бесчисленны.) Но это едва ли означает (и я не предполагаю, будто Дэвидсон думает иначе), что я должен считать мысли Бодена, касающиеся непосредственно ведьм, правильными по существу, прежде чем я смогу определить их как суждения о существовании ведьм. Возможно, все, что Боден говорит конкретно на эту тему, ошибочно. Однако, изучив его язык (легко опознаваемую форму французского) и увидев, какие понятия он использует и как оперирует ими, я тем не менее могу рассчитывать, что без особых затруднений пойму, где именно он рассуждает о ведьмах и что о них думает. Чтобы я согласился с его доводами, ему, наверное, надо было бы убедить меня на разных этапах своей аргументации, что он все еще говорит о ведьмах. Но когда это становится понятным, нет причин опасаться, что я вдруг почувствую необходимость сделать вывод, будто он говорит о чем-то другом, даже если почти все им сказанное представляется мне явной нелепостью [McGinn 1977] (см. также: [Hacking 1982: 60]).

Теперь о второй причине, которую часто приводят, говоря, что проблему истинности никогда нельзя отодвигать на второй план: ложные суждения указывают на ошибочность умозаключений, а ошибки в умозаключениях требуют дополнительных разъяснений, ненужных, когда речь идет об истинных суждениях. Так, именно эта мысль, по-видимому, стоит за возражением Грэма, что мы как историки «проявим неблагоразумное смирение», если не примем в расчет «ошибочных или не соответствующих реальности» аспектов существующих в социальной среде и исследуемых нами суждений [Graham 1981: 177]. Схожая мысль ясно прочитывается в размышлениях Льюкса о некоторых вопросах интерпретации, которые он предпринимает в связи с необходимостью «определить механизмы, мешающие людям увидеть ошибочность» своих суждений [Lukes 1973: 242]. Наконец, той же точки зрения придерживаются Макдональд и Петтит, которые более подробно рассматривают, каким образом суждения об истинности и ошибочности неизбежно возникают, когда «кто-либо пытается объяснить» суждения другого [MacDonald, Pettit 1981: 34]. Когда рассматриваемое суждение оказывается истинным, дальнейшее объяснение уже не требуется, утверждают они. При этом, когда суждение «явно ложно» или «определенно неправильно», нужно объяснить что-то еще. А именно – мы должны выдвинуть предположение, какой «социальный механизм» или какое «психологическое давление» могли помешать данному субъекту распознать «ошибочную природу суждения» [MacDonald, Pettit 1981: 9, 34, 42].

Если меня попросят высказаться по поводу этого аргумента, скажу: помещать вопрос истинности в контекст социального объяснения – на мой взгляд, тупиковый путь. Поступать так значит полагать, что каждый раз, когда историк сталкивается с суждением, которое считает ложным, проблема интерпретации превращается в попытку объяснить недостаток рациональности[243]. Но это означает приравнивать рациональные суждения к тем, которые историки считают истинными. А это, в свою очередь, ведет к исключению очевидного допущения, что, какими бы очевидно ложными ни казались нам некоторые суждения, в более ранние исторические периоды имелись все основания расценивать их как истинные.

Упомянув категорию рациональности, должен заметить, что я не вкладывал какого-то особенного или конкретного смысла в это понятие, которым часто злоупотребляют[244]. Говоря о субъектах, придерживающихся рациональных суждений, я лишь имел в виду, что их суждения (то, что они считают правдой) должны соответствовать обстоятельствам, в которых они находятся. Таким образом, рациональным суждением будет то, к чему субъекта привела некая общепринятая аргументация. В соответствии с преобладающими нормами эпистемологической рациональности можно сказать, что такой процесс дает субъекту веские основания полагать (а не просто желать или надеяться), что данное его суждение истинно[245]. Поэтому рациональным субъектом будет тот, кто, по выражению Льюиса, верит в то, во что ему следует верить [Lewis 1974: 336].

Все это не подразумевает, что рациональные субъекты должны держаться каких-то определенных суждений, за исключением неотделимых от элементарного выживания[246]. Так что в конечном счете рациональным субъектом будет считаться тот, чьи суждения состоят в некотором отношении с самим порядком формирования суждений.

Такой подход, разумеется, должен учитывать целостность картины. Рациональные субъекты хотят, чтобы причины их суждений гарантировали истинность этих суждений. Но принять определенное суждение, как и отвергнуть противоположное ему, значит согласиться с тем, что хотя бы одно из суждений неверно. Поэтому рациональный субъект будет стараться, по крайней мере в действительно серьезных случаях, выявлять и исключать все явные нарушения логики.

Рациональные субъекты прежде всего должны быть заинтересованы в обосновании своих суждений [Putnam 1981: 54–56, 155–168][247]. Для них важна логика, а там, где это возможно, – доказательства, опираясь на которые они будут вправе сделать вывод, что их суждения на самом деле можно обосновать. Поэтому они будут стараться хотя бы в некоторой степени критически отнестись к своим суждениям, чтобы понять, действительно ли их можно обосновать, оценив, насколько они согласуются друг с другом и соответствуют переживаемому опыту.

Продолжать рассуждение на эту тему затруднительно. В частности, явно некорректной представляется попытка выработать какой-то единый критерий и, таким образом, метод, выявляющий рациональные суждения. Отношения между эталоном рациональности и ее практическими проявлениями кажутся слишком сложными и неоднозначными, чтобы их можно было облечь в форму алгоритма.

В современной эпистемологии и правда