Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

по себе является философским аргументом, из которого выводится законный методологический принцип – что мы должны быть «противниками метода». Но даже если мы согласимся на полное размежевание между теорией и практикой, которое отстаивают Ганнелл и Миноуг, вывод, что мы можем рассчитывать пребывать в состоянии дотеоретической невинности, попросту удовлетворившись своим философским невежеством, представляется шатким и сомнительным. Таким шагом мы неизбежно обрекли бы себя на то, что неосознанно пользовались бы любыми интеллектуальными инструментами, случайно оказавшимися под рукой. Почему так поступать лучше, чем осознанно размышлять о сущности этих инструментов и стараться оценить, насколько они соответствуют стоящим перед нами задачам, подобные эпистемологические анархисты никогда не устают объяснять.

Верно, что этот ответ не содержит никаких положительных суждений в пользу объединения теории и практики в предложенном мной ключе. Однако я не вижу другого пути, кроме как предложить Миноугу и его сторонникам остальную часть моего доказательства. В его рамках я попытаюсь обосновать ряд философских аргументов, касающихся интерпретации, показав, как можно сформулировать их в качестве методологических принципов, и предположив, как последние, в свою очередь, могли бы послужить практическим руководством. И судить меня прошу по плодам моей работы.

Ряд моих критиков привели другую, противоположную причину, которая заставляет их думать, что постулируемые мной принципы – не более чем (как выразился Миноуг) ненужная обуза [Minogue 1988: 193]. Сам Миноуг и выражает это сомнение, хотя оно явно расходится с его предшествующими доводами. Если – говоря его словами – умный студент будет по-своему размышлять над проблемами интерпретации, то мы увидим, что «мало чему можем его научить» [Minogue 1988: 183, 184]. (Значит, было что-то, что можно знать?) Как полагает и Левин, конечно, существуют общие правила корректной интерпретации, но «обычный историк» давно знает и применяет их [Levine 1986: 37–39, 55–56].

Есть разновидность критических замечаний, с которой я с готовностью соглашусь и поспешу скорее это сделать. Левин, Вуттон и еще некоторые мои критики подчеркивают, что в моих доводах об историческом методе никогда не было ничего новаторского [Levine 1986: 39–41][226]. Я далек от того, чтобы думать иначе. Написанием своих первых работ я, безусловно, был обязан теоретическим трудам Покока[227] и Данна[228], а еще более – подходу, воплощенному в трудах Ласлетта по истории политической мысли[229]. О написанных мной статьях можно сказать, что я всего лишь пытался определить и более отвлеченно сформулировать допущения, на которые, как мне казалось, опирались Покок и в особенности Ласлетт[230]. В решении этой задачи мне помогли философские сочинения Дж. Л. Остина и – еще более непосредственно – Р. Дж. Коллингвуда. На самом деле именно последнему я обязан мыслью, которая остается основным моим убеждением при работе с интеллектуальной историей: что историю мысли следует рассматривать не как ряд попыток найти ответ на стандартный набор вопросов, а как последовательность эпизодов, в которой вопросы, как и ответы, нередко менялись [Collingwood 1939: 62][231]. Надеюсь, что я никогда не пытался умалить своего интеллектуального долга перед ними, и я рад заявить об этом снова.

Хочу добавить, что при написании этого ответа я более чем когда-либо сознаю, что стою на плечах других. За последние годы я столь многому научился у тех, с кем обсуждал вопросы интерпретации[232], что сомневаюсь, мне ли самому принадлежат мысли о том, как формулировать проблемы, и уж тем более – мысли о самих проблемах. Быть может, я даже непреднамеренно заимствовал некоторые обороты речи у тех, кому больше всего обязан. Но это только лишний раз говорит о том очевидном факте, что мои последующие высказывания не претендуют на какую-либо новизну. Самое большее, на что они могут претендовать, – это на то, что они (как мне кажется) соответствуют действительности.

Признаюсь, другой вариант этого же упрека меня не слишком радует. Несомненно, обычная участь тех, у кого хватает безрассудства писать об историческом методе, – сталкиваться с тем, что их выводы отвергают как очевидные, если не отметают как ложные. Но заявлять, как это делает Левин, что я лишь объясняю «обычным историкам» то, что им уже известно, кажется мне не соответствующим характеру той интеллектуальной среды, на которую изначально были рассчитаны мои банальности. Когда я издал работу, которая печатается повторно в этом издании [Skinner 1988b][233], мне было нетрудно показать по крайней мере, что некоторые историки в своей работе нарушают то, что мне казалось принципами корректного применения исторического метода. Я не отрицаю, что, возможно, был не прав, выдвигая эти принципы, а историки, которых я критиковал, имели полное право их проигнорировать. Я лишь констатирую, что мои методы были далеки от практиковавшихся в то время большинством историков.

Так или иначе, я никогда не стремился просто предложить, как выражается Левин, «метод создания истории идей» [Levine 1986: 19]. Как я уже сказал, моей целью было сформулировать некоторые общие положения о самом процессе интерпретации и вывести из них методологические следствия, как я их понимаю. В итоге я был вынужден заняться, хотя и несвоевременно, некоторыми центральными вопросами теории смысла и логики истолкования. А эти вопросы в любом случае заслуживают рассмотрения вне зависимости от того, одобрят ли мои коллеги-историки те выводы, которые я пытаюсь сделать[234].

Миноуг по крайней мере признает, что, несмотря на «ужасающий методологический жаргон», я на самом деле «империалист от философии в обличье историка» [Minogue 1988: 180]. Однако это дает ему лишний повод заключить, что мои рассуждения об историческом методе хуже чем бесполезны. Что, если породившая их философская теория сама окажется несостоятельной? Полагаться на удачу для историка губительно. Поэтому лучше, делает вывод Миноуг, не допускать такой опасной зависимости [Minogue 1988: 187].

Соглашусь, что в данном случае это ключевая проблема. Правда, сам Миноуг не пытается всерьез показать, что мои взгляды на процедуру интерпретации действительно основаны на ошибочных философских предпосылках. Но большинство участников настоящего сборника именно здесь усмотрели слабое место. Думаю, можно без излишнего упрощения сказать, что в данном случае они сосредоточились на двух проблемах. Первая касается взаимосвязи между интерпретацией суждений и их оценкой на предмет рациональности или соответствия действительности. Вторая – моего понимания теории смысла и речевых актов. Никто лучше меня не сознает, что, взявшись за эти темы, я сразу же окажусь не в своей среде и буду даже не барахтаться, а тонуть. Однако нет сомнений, что именно они более всего заслуживают изучения. Так что, по-видимому, нет другого выбора, кроме как решиться на этот прыжок.

Но прежде чем прыгать, я хотел бы сказать еще кое-что в свою защиту. А именно: в определенном отношении нижеследующие замечания были намеренно жестко ограничены.