Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

ранние тексты в свете уже собственных конвенций [Skinner 1969: 51–52].

В целом историческая прагматика представляет собой подход, продиктованный природой политического знания на Западе. Основаниям современной политической мысли, как юридической, так и гуманистической, не хватает рациональной базы, и причина этого в том, что у нас нет языка, каждая конвенция которого была бы обоснована совершенно независимо и в терминах которого мы могли бы оценивать любые конвенции всех наших идеологий.

Этот тезис, как мне кажется, в одном важном отношении отличается от универсальной версии антифундаментализма, выдвигаемой Ричардом Рорти в «Философии и зеркале природы» [Rorty 1979]. Он утверждает, что любое знание представляет собой мнение с прибавлением разумного обоснования; разумное обоснование показывает, что претензия на знание соответствует интерсубъективным убеждениям, в которых аудитория в данное время не имеет причин сомневаться; эти интерсубъективные убеждения нельзя проверить, поскольку это подразумевало бы другой кластер фоновых убеждений и т. д., и эти фоновые убеждения изменяются во времени, варьируются исторически, кросскультурно и интракультурно. Этот общий тезис о знании зависим от приведенного выше четвертого утверждения о варьируемости убеждений, определяющих критерии истинности, но такое утверждение кажется разумным, потому что мы принимаем, inter alia, гуманистическую конвенцию значимого исторического различия. (Другие важные факторы – это спор о «правиле веры», возрождение скептицизма и борьба за терпимость в XVI веке.)

Антифундаментализм кажется разумным вследствие того случайного исторического факта, что гуманитарные науки и их конвенции стали институционализироваться в европейских университетах к концу XVI века и что на протяжении трех сотен лет гуманисты, включая Рорти и некоторых из его читателей, преподавали и давали советы европейским правящим классам. Однако он не кажется очень разумным тем, кто получил образование на факультетах, продолжающих универсальные традиции схоластики: логики, математики, чистой философии. Он также противоречит интуиции тех, кто обучался социальным наукам, поскольку эти дисциплины использовали универсалистские конвенции естественных наук, чтобы легитимировать переход от своей области исследования – государственных административных учреждений, тюрем, армий, фабрик и бюрократии – к гегемонии в университетах; это те самые универсалистские конвенции, которые естественные науки первоначально заимствовали в XVII веке из схоластического естественного права, чтобы защитить собственные исследования от противодействия церкви. Наконец, он не выглядит обоснованно и для тех, кто получил образование или работает внутри юридической «идеологии», т. е. большинства из нас, занимающихся правовой и политической деятельностью, и для тех, кто изучал моральную, политическую философию, философию права и социальную теорию, как ее обычно преподают. Юридическая мысль имеет тенденцию сохранять строгие, универсалистские конвенции. Люди, получившие образование в этих областях, подобно своим предшественникам-схоластам, которые возражали первым гуманистам, вполне обоснованно говорят, что варьирующиеся критерии не обладают значимыми различиями, а если все же обладают, то тогда они, вероятно, неверны. (У нас есть и другая современная идеология, гегельянство, представляющая собой сцепление юридической «идеологии», сциентизма, схоластики и гуманизма; но все-таки это лишь еще одна идеология.) Для каждого, кто читал полемику гуманистов и схоластов, сегодняшние идеологические дебаты в философии социальных наук звучат – что совсем неудивительно – похоже, и на практике, но необязательно по интенции, они, несомненно, служат тем же самым целям, что и легитимирующий контроль той или другой образовательной программы.

По этой причине антифундаменталистский тезис Рорти не является универсальным, но скорее представляет собой еще один идеологический маневр, направленный на распространение интеллектуальной империи гуманизма. Его основания являются столь же случайными и рационально необоснованными, сколь, согласно его утверждениям, и все остальные. С точки зрения скиннеровской истории гуманизма антифундаменталистская перспектива стала возможной благодаря возникновению и сохранению гуманизма, и это единственное, чем поддерживается исторический прагматизм. Но если современной политической мысли не хватает рациональных оснований, то какого рода основаниями она обладает? Теперь я перехожу к финальному тезису.

Третий тезис

Третий тезис, который я называю превосходством практического конфликта, является одновременно и темой книги, и оправданием подхода Скиннера. Большинство приверженцев интерпретирующего гуманизма, от Валлы до Гирца, заняты тем, что реконструируют и воспроизводят различные языковые игры, традиции, парадигмы или идеологии, прослеживая ту или иную траекторию в их границах, очерчивая их трансформации и, возможно, переходя затем к сравнению, противопоставлению и оценке их с точки зрения наших собственных горизонтов. Интерес Скиннера никогда не сводился лишь к этому, поскольку он всегда стремился открыть отношение или отношения между политической мыслью и политическим действием.

Витгенштейн оставил нам возвышенно-обобщенное описание данного отношения: в основе языковой игры лежит действие, форма жизни. Под этим он подразумевал, что, хотя языковым играм не хватает рациональных оснований, они имеют практические основания; они мотивированы тем, что вплетены в человеческую деятельность и в практики [Wittgenstein 1978: 204–205; 1984: 10]. Как это должно быть конкретизировано? Один ответ состоит в том, что сама языковая игра представляет собой лучшее описание той деятельности, которая ее поддерживает, что деятельность соответствует языку или «внутренне» связана с ним. Теми, кто, подобно Гадамеру и Тейлору, работает в рамках историзированного кантианского идеализма, это было сформулировано в виде тезиса, что язык «конституирует» человеческие практики, социальную реальность [Gadamer 1975: 345–431; Taylor 1977: 117]. Хотя столь чрезмерный акцент на конститутивной роли языка был оспорен Хабермасом и Рорти [Habermas 1977; Rorty 1979: 343–356], он по-прежнему вдохновляет и поддерживает точку зрения, что язык должен быть наилучшим и часто единственным источником сведений о деятельности, которую он описывает. Скиннер соглашается с этой герменевтической конвенцией лишь в ее негативной форме, подразумевающей отказ от взгляда, согласно которому язык описания акторов не имеет влияния на практику их взаимодействия. Как мы видели, цитируя Тейлора, он приходит к выводу, что, описывая и оценивая практики, язык конституирует не их самих, а их «характер». Отсюда следует, что идеология – это лишь очень приблизительный источник сведений о тех формах жизни, которые она характеризует: границы растяжимости имеющихся идеологий устанавливают границы легитимного действия. Кроме того, изучение самих идеологий или традиций наихудшим образом позволяет судить обо всех значимых подробностях происходящего, поскольку компоненты идеологий постоянно приспосабливаются к тому, чтобы под видом самых обычных действий маскировать те поступки, которые в противном случае считались бы необоснованными, аморальными или незаконными.

Сосредоточившись на отношениях легитимации между идеологией и действием, Скиннер сумел обойти методологическое предписание сторонников точки зрения, согласно которой необходимо оставаться внутри языковой игры акторов (или быть каким-либо образом привязанными к ней). Таким образом, он смог изучить, какие практические формы деятельности устанавливают и поддерживают идеологии. Ответ, который дает его исследование, состоит в том, что в обществе начала Нового времени меняющиеся властные отношения в целом объясняют сохранение и смену идеологий, а изменения в идеологических конвенциях в ответ на эти перемены и в качестве их легитимации детально объясняют характер, который принимают конфигурации властных отношений. При этом преобладающей формой практической деятельности, которая дестабилизирует, перераспределяет и