Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

что при Ромуле и его преемниках римские законы способствовали общему благу, поэтому государство, будучи монархическим по форме, представляло собой пример республики (repubblica). Поскольку здесь противоречия снимаются, я думаю, что нам следует отдать предпочтение именно такой интерпретации.

Но что если исходное противоречие не поддалось никаким попыткам повторной интерпретации? Я уже ответил на этот вопрос: в таком случае мы должны признать, что не можем судить о мыслях Макиавелли на этот счет. Да, некоторым историкам мысли, в особенности последователям Лео Штрауса, это кажется наивным. Вместо этого они советуют нам видеть в подобных явных противоречиях следы присутствия некоего эзотерического учения, которое еще предстоит обнаружить. Впрочем, я уже попытался объяснить – в статье, повторно опубликованной в этом сборнике [Skinner 1988b], – почему такой путь мне представляется не слишком разумным. Правда, перечитывая собственные доводы, я понимаю, почему некоторым почитателям Штрауса, таким, как Тарков, они показались недостаточно убедительными. Однако едва ли мне имеет смысл излагать свои взгляды более пространно, хотя бы потому, что несостоятельность выводов Штрауса в этом плане к настоящему моменту уже вполне очевидна. Я удовольствуюсь тем, что повторю самое главное: считать все интерпретации неудачными, пока они не дадут абсолютно ясной картины, значит строить неоправданно оптимистичные планы о том, что мы надеемся принести с собой из далекой страны прошлого.

О смысле и речевых актах

Ни за что не стал бы соглашаться с теми критиками, которые отрицают высший авторитет поэта в том, что касается его произведения, – которые видят, скажем, в его объяснении стихотворения лишь попытку ограничить потенциальный объем смыслов, – и поэтому я утверждаю, что если автор создавал текст с напором, с иронией, с юмором или с грустью, то читать его мягко, идеалистически, серьезно или весело было бы вопиющим заблуждением, как «Гамлет» в скафандре.

Филип Ларкин. «Необходимо творчество»

I

Вопреки скептической настроенности некоторых моих критиков, я по-прежнему считаю, что анализ речевых актов по Остину представляет собой удобную возможность существенно продвинуться в оценке отдельных высказываний, а значит, и в интерпретации текстов. Его теория напоминает нам: если мы хотим понять какое-либо осмысленное высказывание, мы должны суметь уловить что-то помимо значений составляющих его слов и их связей с действительностью. Если говорить словами самого Остина, мы должны еще найти способ объяснить, чтó говорящий, по всей видимости, пытался сделать, когда сказал то, что сказал, т. е. способ понять, что он мог иметь в виду, формулируя высказывание с определенным смыслом и отсылая к определенному фрагменту реальности [Austin 1980: 94, 98].

Мысль о том, что речь тоже является действием, что сказать что-то всегда значит тем самым сделать что-то, конечно, высказывалась многими философами языка и до Остина. Ее основную суть лаконичнее всего выражает формула Витгенштейна: «Слова – это поступки» [Wittgenstein 1958: 146 (§ 546)]. Однако несомненная ценность формулировки Остина в том, что она позволяет говорить именно о двух отдельных измерениях языка – каковыми они по праву должны считаться, – которые мы должны рассматривать, если хотим понимать осмысленные высказывания[292]. Интерпретатор должен, конечно, в первую очередь обратиться к тому измерению, на котором до сих пор было сосредоточено мое внимание, – измерению, которое принято описывать через значения слов и предложений. Но еще он должен уловить то, что Остин очень удачно обозначил как определенную силу, с которой конкретное высказывание (с конкретным смыслом) могло быть сформулировано в тех или иных обстоятельствах [Austin 1980: 99].

Остин попытался дополнительно пояснить свою мысль, введя неологизм, чтобы обозначить именно тот аспект «использования языка», который его главным образом интересовал. Он подчеркнул, что, говоря о силе высказывания, он имел в виду то, что говорящий намеревался сделать при помощи произнесенных им слов. Он хотел обособить это измерение от ряда других действий, которые мы можем совершать, используя слова. В их число входят действия, которые мы можем вызвать (намеренно или нет), когда говорим с определенной силой. Чтобы разграничить действия, совершаемые при помощи слов, от действий, которые мы можем вызвать словами, Остин предложил говорить об иллокутивной силе высказываний в отличие от перлокутивной [Austin 1980: 109–120].

Чтобы проиллюстрировать, как именно Остину удалось улучшить предложенный Витгенштейном смысловой анализ в плане «использования слов», обратимся к следующему искусственному примеру. (Я заимствую его непосредственно из работы [Skinner 1988d], поскольку не могу придумать более быстрого способа объяснить, о чем речь.) Полицейский видит на пруду конькобежца и говорит: «Там очень тонкий лед». Полицейский произносит нечто, и его слова нечто означают. Чтобы понять происходящее, нам, разумеется, надо знать значения слов. Однако нам надо знать также, чтó полицейский делал при помощи того, что он сказал. Например, полицейский мог предупреждать конькобежца; в данном случае высказывание будет характеризоваться (иллокутивной) силой предупреждения. При этом он мог и успешно спровоцировать некоторые (перлокутивные) последствия своих слов. Допустим, ему, возможно, удалось убедить конькобежца, напугать его или просто рассмешить.

Главная цель Остина состояла в том, чтобы прояснить идею «использования языка» в коммуникации. Основной акцент он делал на том, что говорящие могут, используя иллокутивную силу, как гласит заголовок сборника его лекций, «совершать действия при помощи слов». Поэтому он мало говорил о природе отношений между языковым измерением иллокутивной силы и способностью говорящих пользоваться этим измерением при осуществлении ряда речевых актов – в особенности иллокутивных актов, – классификация которых в первую очередь интересовала Остина.

Однако я думаю, что мы получим правильное представление об этих отношениях, если будем помнить, что, как всегда подчеркивал Остин, сказать что-то с определенной иллокутивной силой, как правило, значит совершить определенный акт, осуществить намеренное и осознанное действие. Это позволяет предположить, что иллокутивное измерение языка и осуществление иллокутивных актов связаны между собой – как и все осознанные действия – намерениями действующего субъекта.

Вернемся снова к речевому акту-предупреждению. Чтобы осуществить этот конкретный акт, мы должны не только произнести конкретное высказывание, характеризующееся формой и силой предупреждения. Мы должны одновременно наделить свое высказывание смыслом предупреждения и рассчитывать, что оно будет воспринято как предупреждение за счет того, что адресат отнесет его к данному классу сознательных актов. Как отмечает Остин со свойственной ему точностью, чтобы понять заложенную в данное высказывание иллокутивную силу и, таким образом, природу иллокутивного акта, осуществленного говорящим в момент речи, мы должны понять, как данное высказывание в данных обстоятельствах «должно было восприниматься» [Austin 1980: 99].

На самом деле по поводу этого аспекта Остин сомневался. Когда он только ввел понятие иллокуции, он, безусловно, полагал, что ответ на вопрос, осуществил ли некто, скажем, акт предупреждения, зависит в первую очередь от того, на какое истолкование своих слов он рассчитывал [Austin 1980: 98]. Однако, по его мнению, понимание иллокутивных актов предполагало наличие жестких лингвистических канонов,