Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

и, разумеется, считаю, что для интерпретации текстов надо пытаться установить, что могли иметь в виду их создатели. Однако я сделал все, что в моих силах, чтобы разграничить – хотя мне это, очевидно, не удалось – два разных вопроса, касающиеся намерений автора. Попытаюсь сделать это снова.

Один из них состоит в том, надо ли для понимания смысла текста концентрироваться в первую очередь на том, что намеревался сказать автор, а не на том, что можно извлечь из самого текста. Некоторые теоретики, в том числе Хирш, Юл и другие, отстаивают именно эту позицию. Они утверждают, что, говоря словами Хирша, понять «смысл текста» значит понять, «что сказано в тексте», а это, в свою очередь, требует от нас воссоздать, «что говорит автор» [Hirsch 1967: 12, 13] (см. также: [Juhl 1976]). Их тезис, как его подытоживает Хирш, заключается в том, что за «словесным значением» текста стоит «определяющая воля автора» и что именно ее интерпретатор и должен попытаться воссоздать [Hirsch 1967: 27][307].

Если верить моим критикам, я придерживаюсь как раз этой точки зрения. Однако, как уже показал Дженссен, я едва ли вообще касаюсь этого тезиса [Janssen 1985: 130–133], а если у меня и заходит о нем речь, то я большей частью поддерживаю антиинтенционалистскую позицию.

Я согласен, что, если в тексте говорится нечто, расходящееся с намерениями автора, мы тем не менее должны признать, что именно это сказано в тексте и что текст в таком случае приобретает иной смысл, нежели тот, который автор в него вкладывал[308]. Пожалуй, это не настолько проницательное замечание, чтобы настаивать на нем с такой горячностью, как это в последнее время модно. Однако если при рассмотрении – довольно близоруком – проблемы интерпретации текстов возникает такой вопрос, это замечание, конечно, остается в силе. Было бы поистине удивительно, если бы все смыслы, подтексты, коннотации и аллюзии, которые изобретательный исследователь может с полным основанием обнаружить в тексте, в свою очередь, до мельчайших подробностей отражали намерения автора. И было бы грубой ошибкой делать вывод, что если в тексте нам встретилась какая-то явно непреднамеренная деталь, то следует исключить ее из нашей интерпретации смысла текста.

Как я тщетно пытался объяснить в статье [Skinner 1988c], я хотел затронуть эту проблему лишь в той степени, в какой это требуется, чтобы отличить ее от другого вопроса, возникающего в связи с намерениями автора. Этот вопрос состоит в том, какой смысл автор вкладывал в свое высказывание и чего хотел добиться с его помощью (что бы при этом ни значило само высказывание). Если сформулировать эту мысль в используемой мной терминологии, можно сказать, что меня главным образом интересовал не смысл, а осуществление иллокутивных актов.

Как я уже сказал, вопрос, что мог подразумевать говорящий или пишущий под теми или иными словами, встает в связи с любым осмысленным высказыванием. Однако наиболее серьезные проблемы при интерпретации возникают прежде всего в двух случаях. Один из них – ирония. Трудно не согласиться, что здесь наше понимание текста зависит от нашей способности воссоздать смысл, который автор вкладывал в свои слова. Но, рискуя отчасти повторить уже сказанное, вероятно, стоит все же проговорить, почему это так. Поскольку, как мне кажется, этот довод был неверно сформулирован теми, кто, подобно Юлу, хотел поддержать тезис об авторской интенции, который я только что рассмотрел и от которого отказался.

Юл и другие утверждают, что феномен иронии отчетливо свидетельствует в пользу их точки зрения: необходимо восстановить намерения автора, если мы хотим понять «смысл произведения», смысл сказанного [Juhl 1980: 62, 64][309]. Но когда кто-нибудь говорит или пишет с иронией, очень может быть, что понять смысл сказанного не составит труда. Очень может быть, что за словами не стоит какой-то особый смысл. Трудность при интерпретации таких высказываний, как правило, заключается не в том, что их смысл вызывает какие-то вопросы, а в том, что они дают повод усомниться, действительно ли говорящий (выражаясь бытовым языком) имел в виду то, что сказал.

Короче говоря, проблема распознавания иронии отсылает нас не к смыслу, а к иллокутивным актам. Говорящий иронически произносит какое-то высказывание с определенным смыслом. В то же время он как будто бы осуществляет иллокутивный акт, не выходящий за конвенциональные рамки подобных высказываний. Обратимся к бессмертному примеру: форме и очевидной интонации речи Дефо, когда он что-то предлагает, советует и призывает к определенным действиям в памфлете «Кратчайший путь расправы с диссентерами» (к тому, чтобы подавлять религиозное несогласие, а его представителей по возможности казнить).

Однако, читая прямолинейное предложение Дефо, мы начинаем сомневаться, насколько в данном случае работает обычная связь между смыслом высказывания и декодируемой на его основе иллокутивной силой. Мы обнаруживаем, что Дефо говорит о самой возможности формулировать некое высказывание, которое мы склонны отождествить с его непосредственным смыслом. Высказывание явно наделено формой и иллокутивной силой рекомендации, даже требования. Но Дефо не осуществляет соответствующего иллокутивного акта. Напротив, его иллокутивное намерение состоит в том, чтобы высмеять нетерпимость, которая бы воплощалась в подобном призыве.

Таким образом, перед нами один тип случаев, когда, как мне кажется, нельзя пройти мимо намерений авторов, если мы хотим понять их высказывания. Однако дело здесь – при всем уважении к Юлу – не в том, что иначе мы не поймем смысла сказанного. Смысл слов Дефо абсолютно ясен. Он сказал, что несогласие с господствующей религией должно приравниваться к преступлениям, которые караются смертью [Defoe 1965: 96][310]. Это означает, что несогласие с господствующей религией должно приравниваться к преступлениям, которые караются смертью. Причина, по которой нас интересуют намерения Дефо, заключается в том, что иначе мы не сможем понять, что он пытался сделать при помощи этого высказывания. Интересующие нас намерения – это иллокутивные намерения, которыми он руководствовался, осуществляя данный акт – высмеивая, а значит, ставя под вопрос религиозную нетерпимость своих современников. Именно такие намерения мы, вероятно, обнаружим, если поймем, что именно вкладывал Дефо в свое высказывание (обладающее определенным смыслом).

Есть еще одна, намного более обширная группа случаев, когда такой анализ намерений представляет особые затруднения. Это происходит, когда говорящий или пишущий делает осмысленное высказывание, но не дает понять, как именно следует воспринимать его слова. Причиной тому (как и в случае с иронией) может быть отсутствие у говорящего типичных мотивов, в силу которых мы обычно стараемся раскрыть природу намерения, стоящего за тем или иным нашим высказыванием. Впрочем, чаще всего дело в том, что смысл самого высказывания и его контекст кажутся говорящему достаточно очевидными, чтобы слушатели могли понять смысл задуманного иллокутивного акта.

Для подобной уверенности