Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

обычно есть веские основания, если речь идет о бытовой и повседневной коммуникации. Поэтому использование прямых перформативных формул, как их называл Остин, для указания на то, как именно следует воспринимать наши слова, мы обычно считаем излишним [Austin 1980: 56 ff., 116, fn.]. Но даже в таких случаях нам иногда кажется необходимым убедить в чем-то наших предполагаемых слушателей. (Это побуждает нас говорить, например: «Когда я сказал, что там слишком тонкий лед, я не хотел порицать вас, я лишь предупреждал».) А как только мы переходим к более сложным случаям, в особенности к историческому прошлому, где уже не мы являемся предполагаемыми адресатами высказываний, проблема понимания может встать достаточно остро. В некоторых случаях почти невозможно узнать, чтó тот или иной автор вкладывал в свои слова. Однако я снова и снова настаиваю: если сделать это нам так или иначе не удастся, мы окажемся за рамками возможности понимания.

Подведем итоги: я попытался выделить два вопроса, касающиеся смысла и понимания текстов. Один из них состоит в том, что означает текст, а другой – в том, что мог иметь в виду его автор. Я утверждаю, что если мы хотим понять текст, то должны ответить на оба. Но хотя эти вопросы действительно раздельны, они все же не совсем обособлены. Если я хочу понять, какой смысл кто-либо вкладывал в свои слова, я прежде всего должен быть уверен, что этот смысл был вложен им сознательно. Иначе он не мог вкладывать в них никакого смысла. И я постарался показать, что данный тезис необходимо отличать от утверждения, что смысл текста можно отождествить с намерениями автора. В любом тексте должен присутствовать заложенный в него смысл, чье воссоздание, безусловно, позволяет понять, в чем могли заключаться намерения автора. Тем не менее в сколько-нибудь сложном тексте всегда будет больше смыслов – вспомним то, что Рикёр называет добавочным значением[311], – чем мог задумывать даже самый дальновидный и изобретательный автор. Поэтому я далек от того, чтобы полагать, что смыслы текстов следует отождествлять с намерениями их авторов; к намерениям следует приравнивать только смысл, который автор вкладывал в свой текст.

Некоторые мои критики по-прежнему печально качают головой, слыша такое старомодное заявление. Ганнелл отсылает меня к «Истине и методу» Гадамера, где утверждается, что мерило авторских намерений нам попросту недоступно [Gunnell 1979: 96–105, 110–116][312]. Сидмен, как и Кин [Keane 1988: 206], напоминает мне о сходной мысли Рикёра, что исторические тексты всегда будут обрастать новыми смыслами. Как предполагается, я не учитываю, что, если мы имеем дело со сколько-нибудь сложным текстом, вскоре мы окажемся в ситуации, когда ответы на вопрос, что мог иметь в виду автор, и на вопрос, какой смысл можно обоснованно усмотреть в тексте, будут радикально различаться. Мои критики согласны с Рикёром (хотя их вывод едва ли отражает это), что, когда мы оказываемся в подобной ситуации, на первый план всегда выходит «общедоступный смысл» текста[313].

Оказалось, что от акцентирования общедоступности смысла до полного забвения проблемы авторских намерений один шаг. Один из возможных способов сдвинуться с места – отказ от всяких попыток вникнуть в то, что хотел сказать автор, в пользу того, что текст означает для нас. Изучение текстов в таком случае становится всецело ориентированным на читателя, приближается к «рецептивной эстетике»[314]. Еще более радикальный шаг – утверждать, что авторы лишь воспроизводят «дискурсивные практики», и, таким образом, поставить под вопрос само понятие автора: объектом исторического анализа здесь становится уже сама «регулярность дискурсивных практик»[315]. В конечном счете такая позиция приведет нас к еще более декадентским формам индивидуализма, игнорирующим всякую возможность определения смысла. Причина, которую обычно приводят, состоит не в том, что его нельзя определить, а скорее в том, что любая попытка это сделать противоречит «утверждению радостной игры мира», если воспользоваться выражением Деррида [Derrida 1970: 264][316].

Здесь возможны две цепочки аргументов, которые следует разделить. Некоторые из этих теоретиков отказываются от изучения намерений просто потому, что последние их не интересуют. Они заявляют, что нашли более важный предмет для исследования. Другие же полагают, что попытка воссоздать намерения исходит из ошибочных представлений. Прежде всего, по их мнению, идея воссоздания того, что подразумевал или хотел сказать автор, представляет собой недосягаемый или по крайней мере неподходящий ориентир для понимания сказанного. Из этого они делают вывод, что воссоздавать намерения автора для интерпретации текста не нужно[317].

Я ничего не имею против первого пункта. Я не раскаиваюсь в своем убеждении, что, если мы стремимся воссоздать заключенное в текстах самосознание той или иной эпохи, мы обязаны интересоваться тем, что подразумевали их авторы. Но если нас интересует нечто совсем иное – изучение их воздействия на нас или же свободная игра означающих, – тогда, пожалуй, и в самом деле нет причины задаваться вопросами о намерениях.

Однако второй довод представляется мне неправильным. Поэтому я никак не могу согласиться с Ганнеллом и Кином в том, что если бы я уделил ему больше внимания, то обнаружил бы, что моя сосредоточенность на авторских намерениях ошибочна. Напротив, мне кажется, что теория речевых актов как нельзя лучше помогает нам выявить явные нарушения логики в подобных утверждениях антиинтенционалистского характера. Как я уже подчеркнул, я полностью согласен: вопрос, что хотел сказать автор, едва ли можно приравнять к вопросу о смысле сказанного. Я только не соглашусь, что, стало быть, воссоздание намерений не играет никакой роли для интерпретации текстов. Сделать такой вывод значит вновь смешать два касающихся намерений автора самостоятельных вопроса, которые я старался разграничить.

IV

Мне не следует преувеличивать ту степень, в какой я чувствую себя непонятым. Большинство моих критиков, по-видимому, без особого труда следили за тем, что я пытался сказать об изучении намерений. Однако некоторые из них выдвинули ряд серьезных возражений против моих доводов. На этих возражениях я сейчас и остановлюсь.

Главный контраргумент высказал Грэм, а позже – Бучер и Левин. Хотя Грэм признает, что я, скорее всего, прав в том, насколько важно дешифровать то, что он называет «действительной иллокутивной силой высказываний», но отмечает, что мне не удалось дать правильный «рецепт», где описывалось бы, «как возможна подобная дешифровка» [Graham 1980: 147–148][318].

На самом деле я указал, какие составляющие любой такой попытки проанализировать идею понимания представляются мне самыми важными. Определяющим для иллокутивной силы любого высказывания, очевидно, должен быть смысл самого высказывания. Возьмем хотя бы самый прозрачный пример: на смысл влияет грамматическое наклонение. Когда полицейский говорит: «Там очень тонкий лед», – иллокутивным намерением, которое стоит за данным высказыванием, не может быть, например, вопрос, обращенный к конькобежцу