Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

возможны.

Грэм возражает, что подобные вторичные иллокутивные описания могут стать лишь источником добавочных сведений о том, что, по всей вероятности, пытался сделать говорящий, но не предоставляют никакой дополнительной информации, почему он хотел это сделать [Graham 1988: 154]. Ранее Холлис, как и Фройндлиб, выдвигал схожий аргумент. Все они сходятся в одном: мое предположение, что вторичное иллокутивное описание – цитируя Грэма – «позволяет ответить на вопрос „почему?“», «неприемлемо» [Graham 1988: 154].

Теперь я вижу, что неправильно сформулировал то, что хотел сказать. Как подчеркивает Фройндлиб, анализируя мой пример, вторичное иллокутивное описание высказывания полицейского «вовсе не объясняет действий говорящего, оно объясняет, почему их принято расценивать как предупреждение» [Freundlieb 1980: 436]. Объясняется, говоря коротко, не причина появления высказывания, но его характер. Если мы хотим объяснить причину акта, справедливо добавляет Холлис, нам ничего не остается, кроме как дальше исследовать мотивы, побудившие говорящего его осуществить [Hollis 1988: 139, 141, 146].

Тем не менее мой исходный тезис об объяснении действия остается в силе. Предположим, у каких-нибудь очевидцев эпизод с конькобежцем вызвал недоумение. Одной из естественных причин этого недоумения может быть вопрос, что именно хотел сказать полицейский и что должны значить его слова. Сообщив им, что это было предупреждение, мы разрешим их недоумение. Но если кто-то больше не испытывает недоумения (которое следует отличать от неправильного понимания) по поводу сложившейся ситуации, это значит, что он получил ее объяснение. Поэтому есть все основания утверждать, что вторичные иллокутивные описания играют роль объяснений. В то же время такие объяснения не являются каузальными. Они носят чисто описательный характер и не включают в себя предпосылок актов, на истолкование которых направлены. Поэтому мой тезис остается в силе: даже если мотивы действия являются его причинами, некаузальные объяснения действия все же возможны[304].

У Грэма нет оснований и для другого утверждения – что подобные объяснения «не делают нас более осведомленными о причинах происшедшего» [Graham 1988: 155]. В самом деле, мы по-прежнему должны определить мотив, которым руководствовался полицейский, предупреждая конькобежца. Однако вторичное описание его высказывания как акта предупреждения явно делает нас намного более осведомленными о причинах его действий. Ведь мотивы, которые у него могли быть для предупреждения, существенно отличаются от мотивов, которые побудили бы его произнести те же слова, порицая безрассудство конькобежца. Иллокутивное описание всегда подразумевает – а значит, ограничивает – ряд мотивов, которыми мог руководствоваться субъект действия. Их воссоздание можно назвать обязательным шагом на пути к объяснению причины, по которой был осуществлен тот или иной акт.

Холлис предлагает мне сделать следующий шаг и сказать, действительно ли я считаю мотивы причинами тех действий, к которым они побуждают. Благодаря Дэвидсону и другим стало принято считать, что это в самом деле так[305], и я привык думать, что они правы. Правда, у меня по-прежнему нет уверенности насчет этих предполагаемых причин и их влияния на происходящее, особенно с учетом того, что мы, очевидно, не можем определить у них постоянной связи со следствиями. Не могу сказать, что мое недоумение рассеяла уверенность, с которой Дэвидсон и его последователи заявляют свою позицию. К счастью, однако, мой тезис никак не зависит от разрешения этого длительного спора. Поэтому мне кажется (хоть я и разочарую Холлиса таким ответом), что разумнее всего на этом остановиться.

III

Теперь я обращаюсь к тем критикам, чьи сомнения касаются не моего подхода к анализу речевых актов как такового, а скорее моего предположения, что этот тип анализа может научить нас чему-то важному в плане интерпретации текстов.

Их критика по большей части удручающим образом оказалась основана на непонимании моих слов. Так, когда Фемиа обсуждает якобы занимаемую мной позицию [Femia 1988], у меня создается впечатление, что, за редким исключением, он оспаривает мнения, которые я никогда не пытался защищать. Мне показалось бы неуместным вновь возвращаться к этой теме, поэтому я особенно благодарен Дженссену, который своей недавней статьей о работе Покока и моей сделал это повторение ненужным [Janssen 1985][306]. Он великодушно избавил меня от неверных схематичных истолкований, предметом которых стали мои работы, и к тому же с завидной ясностью и убедительностью развернул аргументацию, придав ей новое направление.

Однако я не могу на этом откланяться. Мне кажется, даже среди наиболее внимательных и сочувствующих моей позиции участников этого сборника возникло некоторое недопонимание моих слов. Виной тому, конечно, мое собственное неумение объяснять. Поэтому я очень признателен за возможность объяснить, в чем именно это недопонимание проявилось, особенно с учетом того, что это поможет мне сформулировать свою точку зрения несколько иначе и, надеюсь, более четко.

Например, Миноуг видит в моем подходе лишь мистификацию. Я говорю о «дешифровке» высказываний, «как если бы существовал особый шифр, скрывающий их смысл от посторонних» [Minogue 1988: 188]. Миноуг, конечно, имеет право насмешливо отзываться о моем жаргоне. Но он не улавливает мою мысль, когда указывает, что высказывания вроде «Там очень тонкий лед» не нуждаются в расшифровке. Я никогда и не утверждал противоположного. Говоря о необходимости дешифровать смысл подобных эпизодов, я имею в виду необходимость установить, какой смысл говорящий мог вкладывать в свои слова. Была ли его фраза (смысл которой, разумеется, ясен) задумана как предупреждение, порицание, упрек, а может быть, всего лишь шутка или что-то другое? Даже в таком чрезмерно упрощенном случае ответ никогда не лежит на поверхности. А когда мы обращаемся к сколько-нибудь более сложным случаям, «дешифровка» едва ли покажется неудачным термином для обозначения операций, без проведения которых затруднительно понять смысл сказанного.

За недоумением Миноуга я, к ужасу своему, вижу намного более глубокое и радикальное непонимание моего тезиса. Среди участников данного сборника это относится прежде всего к Фемиа и Кину. Фемиа приписывает мне убеждение, что «в целях историчности мы должны сосредоточиться на том, что автор осознанно намеревался сказать» [Femia 1988: 157]. Кин добавляет, что исключительная наивность этого подхода мешает мне осознать очевидность «общепринятого различия между тем, что намереваются сказать авторы, и тем, что означают их тексты» [Keane 1988: 207]. В этом с ним согласны еще некоторые критики. Сидмен трактует мой «интенционалистский тезис» как попытку доказать, что «смысл текста» тождествен «определенным намерениям автора», поэтому «расшифровать смысл текста значит воссоздать намерение автора» [Seidman 1983: 83, 88]. Подобным же образом Ганнелл полагает, что моя цель – «разработать теорию того, что хотел сказать автор и в чем, следовательно, смысл текста» [Gunnell 1982: 318] (ср. также: [Baumgold 1981: 935]), а Лакапра заявляет, что для меня сам предмет интеллектуальной истории заключается в «изучении того, что хотели сказать авторы» [LaCapra 1980: 254].

Безусловно, я хотел бы не упускать из виду фигуру автора