Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

не услышит мои слова и не воспримет их определенным образом» [Austin 1980: 116]. Мои слушатели должны услышать нечто новое, чтобы мой акт был осуществлен; я должен по крайней мере заставить их по-другому взглянуть на ситуацию, если не могу воздействовать на их волю.

Однако именно этот знакомый способ анализа кажется мне ошибочным[300]. Конечно, я и в самом деле не могу сказать, что предупредил вас, пока не осуществлю p (не озвучу свое предупреждение). Но это лишь описание пассивного преобразования; остается наделить «p» каким-то значением. И здесь (при всем моем уважении к Остину, а также к Грэму) я думаю, что существует множество описывающих действия локутивных высказываний, где единственное значение, которое мы можем приписать «p», т. е. положению дел, установившемуся после совершения действия, состоит в том, что «p» действительно является положением дел, установившимся после совершения действия. Если сформулировать эту мысль более изящно, как это сделал Дэвидсон, во многих случаях «p» обозначает лишь событие, а не по-настоящему новое положение дел, которое можно было бы назвать следствием успешного осуществления акта [Davidson 1966: 86].

Это, конечно, применимо и к ситуации предупреждения. Предупредить кого-то значит указать им, обратить их внимание на то, что они в опасности. Таким образом, успешно осуществить иллокутивный акт предупреждения значит успешно донести до них этот факт. В таком случае не имеет смысла предполагать, как это делает Грэм, что кто-то может успешно осуществить свое намерение произвести высказывание с иллокутивной силой предупреждения, но при этом не осуществить соответствующего иллокутивного акта, посредством которого некто будет предупрежден. Ведь сделать так, чтобы кто-то был предупрежден, означает лишь успешно донести до него тот факт, что он в опасности.

Теперь о противоположной ошибке, которую усматривают в моем анализе отношений между намерениями и иллокутивными актами. По мнению Грэма, как могут существовать иллокутивные намерения без соответствующих актов, так и «можно осуществлять иллокутивный акт при отсутствии соответствующего намерения» [Graham 1988: 152]. Схожие замечания высказали Шапиро и Бучер. То, что я, по выражению Шапиро, «отождествляю иллокутивную силу с намерением», приводит к тому, что я упускаю из виду «непреднамеренные иллокутивные акты», как их называет Грэм [Shapiro 1982: 563; Boucher 1985: 220, 230][301].

Я не вижу доводов, которыми бы эти критики подкрепляли свою позицию. Шапиро и Бучер просто повторяют сказанное Грэмом, который приводит лишь один пример, причем жестко регламентированный, – удвоение ставки в бридже [Graham 1988: 152]. Более того, даже эта иллюстрация не подтверждает его мнения, что нам следует выделить класс непреднамеренных иллокутивных актов. Из примера не следует, что, не имея намерения удваивать ставку, я тем не менее могу осуществить этот иллокутивный акт. Скорее он свидетельствует, что бывают случаи, когда иллокутивная сила высказывания может оказаться всецело обусловленной смыслом высказывания и контекстом его произнесения. Он показывает, что иногда можно с полным правом говорить об определенной иллокутивной силе высказывания, даже если соответствующий иллокутивный акт, осуществленный с данной иллокутивной силой, не состоялся.

Придерживаться этой точки зрения ни в коем случае не значит впадать в нелепое заблуждение, полагая, как думает Грэм, что невозможно предупредить кого-то непреднамеренно. Это означает лишь, что если я предупреждаю кого-то непреднамеренно, то это происходит не потому, что я осуществил иллокутивный акт предупреждения, а именно непреднамеренно. Осуществить иллокутивный акт предупреждения всегда означает, повторюсь, сознательно придать высказыванию форму и силу предупреждения; речевой акт становится актом предупреждения благодаря совокупности задействованных в нем намерений. Причина, по которой тем не менее можно предупредить кого-то непреднамеренно, заключается в том, что существуют обстоятельства, когда определенное высказывание неизбежно будет воспринято как знак опасности. В таких обстоятельствах говорящего будут понимать так, как если бы он говорил с иллокутивной силой предупреждения, и он действительно будет говорить с иллокутивной силой предупреждения, даже если у него не было намерения предупреждать и он, таким образом, не осуществлял соответствующего иллокутивного акта.

Поэтому пример Грэма скорее подкрепляет, чем опровергает мою точку зрения, что иллокутивные акты следует определять, исходя из намерений осуществляющих их субъектов речи. Грэм заявляет, что можно, даже не намереваясь удваивать ставку, высказаться в такой форме и с такой силой, как если бы собирался это сделать. Стало быть, пусть даже высказывание обладало соответствующей иллокутивной силой, но отсутствие у говорящего такого рода намерений говорит о том, что соответствующий иллокутивный акт осуществлен не был. Я как раз и утверждаю, что возможны такие случаи.

Грэм и Шапиро не заметили того, что мне представляется различием между иллокутивными силами и иллокутивными актами. Первое словосочетание относится к лингвистическому материалу, второе – к способности субъектов речи пользоваться им в коммуникации. Осуществляемые нами иллокутивные акты определяются, как и все сознательные акты, нашими намерениями; однако иллокутивные силы, присущие нашим высказываниям, зависят в первую очередь от их смысла и контекста. Именно поэтому запросто может случиться, что, когда я осуществляю иллокутивный акт, мое высказывание – при отсутствии у меня такого намерения – обладает гораздо бóльшим иллокутивным «диапазоном» [Holdcroft 1978: 149–150, 154]. (Например, я мог намереваться лишь предупредить вас, но своим высказыванием при этом проинформировал вас о чем-либо.) Однако это говорит только о том, что, учитывая богатство нашего языка, многим, а может быть, даже большинству высказываний присущ некоторый элемент иллокутивной непреднамеренности[302]. Что ни в коей мере не указывает на наличие класса непреднамеренных иллокутивных актов.

Теперь перейду к другому аспекту критики моего подхода к анализу речевых актов. Он касается моего утверждения о связях между вторичным иллокутивным описанием и интерпретацией [Skinner 1988d]. Предположим, мы выяснили (возвращаясь к моему примеру), что полицейский, сказавший: «Там очень тонкий лед», – предупреждает конькобежца. Это дает нам возможность вторичного иллокутивного описания высказывания полицейского. Но одновременно у нас появляется ранее отсутствовавшее объяснение этого эпизода. Грэм цитирует сделанный мной вывод [Graham 1988: 150]: мы не только понимаем смысл высказывания полицейского, так что можем передать его слова; мы также понимаем, какой смысл он вкладывал в эти слова и чего хотел добиться с их помощью, так что можем объяснить, почему он это сказал.

Изначально, когда я сформулировал это утверждение, мне отчасти было интересно, насколько оно существенно с точки зрения не утихавших в то время споров о некаузальном объяснении действия. Некоторые последователи Витгенштейна считали, что действия можно объяснить, не прибегая к причинно-следственным связям, поскольку стоящие за действиями мотивы не являются причинами. Некоторые же их оппоненты возражали, что объяснения посредством мотивов в действительности представляют собой каузальные объяснения, делая из этого вывод, что некаузальных объяснений действия существовать не может[303]. В случае с речевыми актами, как я попытался показать, даже если мотивы являются причинами, некаузальные объяснения действия все же