Россия в канун войны и революции. Воспоминания иностранного корреспондента газеты «Таймс» - Дональд Маккензи Уоллес

и отнесения составных элементов к категориям. В обычной жизни это были люди спокойного, серьезного, созерцательного нрава, но их лица краснели, а кровь вскипала, когда они обсуждали такие чрезвычайно важные вопросы, как, например, возможно ли логически перейти от чистого Бытия через Небытие к концепции Развития и Определенного Существования!

Мы знаем, что в Западной Европе романтизм и трансцендентализм в их разнообразных видах канули в Лету и сменились литературой, более тесно связанной с привычными, прозаическими потребностями и простой повседневной жизнью. Образованная публика устала от писателей-романтиков, которые вечно «вздыхали, как печь», наслаждаясь одиночеством, холодной вечностью и лунным светом, затопляя весь мир своими душеизлияниями и призывая небеса и землю в оцепенении взирать на их прометеевы муки и вертерово отчаянье. Здоровая человеческая природа восстала против восторженных поэтов, утративших способность видеть вещи в их естественном свете и непрерывно предающихся болезненному самоанализу, губительному для искренних чувств и энергичных поступков. И в этой здоровой реакции философы оказались не лучше поэтов, с которыми у них поистине было много общего. Закрыв глаза на видимый мир вокруг себя, они занялись тем, что погрузились в таинственные глубины Абсолютного Бытия, борясь с эго и не-эго, конструируя великий мир, видимый и невидимый, из своего собственного мелкого внутреннего самосознания, стараясь присвоить все области человеческой мысли и придавая каждому предмету, которого касались, сухость и ригидность алгебраической формулы. Постепенно люди с настоящими человеческими склонностями начали понимать, что от всего этого философского хаоса мало реальной пользы. Стало слишком очевидно, что философы полностью примирились со всяким злом в мире, при условии, что оно не противоречит их теориям; что это люди того же типа, что и врач из комедии Мольера, чья главная забота заключалась в том, чтобы его пациенты умирали selon les ordonnances de la médecine[42].

В России реакция раньше всего проявилась в эстетической литературе. Ее первым заметным представителем был Гоголь (родился в 1808 г., умер в 1852 г.), которого можно в определенном смысле назвать русским Диккенсом. Подробное сравнение этих двух великих юмористов, возможно, выявило бы столько же различий, сколько и сходств, но внешнее сходство между ними бросается в глаза. Оба они обладали неиссякаемым запасом юмора и необычайной живостью воображения. Оба обладали способностью видеть смешную сторону обычных вещей и талантом создавать карикатуры, чудесным образом похожие на действительность. Достаточно лишь немного подумать, чтобы понять, что изображенные ими персонажи по большей части психологически невозможны; но, впервые знакомясь с ними, мы настолько поражены одной или двумя реалистичными чертами и всевозможными ловко ввернутыми мелочами, и в то же время мы настолько увлечены потоком веселого повествования, что у нас нет ни времени, ни желания применять к нему критический метод. Очень быстро слава Гоголя разлетелась по всей империи, и многие из его персонажей стали для его соотечественников такими же своими людьми, как Сэм Веллер и миссис Гэмп для англичан. Его описания были столь живописны, столь похожи на окружающий всем известный мир! Персонажи казались старыми знакомыми, взятыми прямо из жизни; и читатели упивались тем особым удовольствием, которое в большинстве своем испытываем мы при виде того, как кто-то ловко изображает наших друзей. Даже Железный царь не устоял перед весельем и юмором «Ревизора» и не только от души посмеялся, но и защитил автора от произвола литературных цензоров, полагавших, что сие произведение написано недостаточно «благонамеренно». Словом, читающая публика смеялась, как никогда раньше, и это благотворное, искреннее веселье во многом разрушило болезненную склонность к байроническим героям и романтической аффектации.

Романтическая муза не сразу сошла с пьедестала, но с ростом популярности Гоголя ее господство практически подошло к концу. Напрасно консервативные критики кляли нового фаворита бездарным, прозаичным и вульгарным. Нельзя лишать публику развлечения ради каких-то абстрактных эстетических соображений; и молодые авторы, взяв за образец Гоголя, стали брать сюжеты из реальной жизни и старались нарисовать ее с правдивостью во всех мельчайших деталях.

Это новое интеллектуальное движение поначалу оставалось чисто литературным и затрагивало лишь манеру, в которой писались романы, новеллы и стихи. Критики, прежде требовавшие красоты форм и элегантности выражения, теперь стали требовать точности описания, осуждали стремление к так называемому высокому искусству и громко хвалили тех, кому удавалось наиточнейшим образом отразить жизнь. Но авторы и критики недолго оставались на этой чисто эстетической точке зрения. Авторы, описывая действительность, стали намекать на моральное одобрение и осуждение, а критика перешла от критики представлений к критике представленных реалий. Поэму или повесть часто использовали словно подставку для моральных нотаций, и вымышленных персонажей распекали за всевозможные грехи. Много говорилось о защите угнетенных, женской эмансипации, чести и гуманизме; безжалостно высмеивались все формы невежества, апатии и застойного духа. Обычный рефрен заключался в том, что отныне общественность должна отказаться от того, что раньше считалось поэтическим и возвышенным, и заняться практическими заботами о реальных потребностях общества.

Таким образом, литературное движение превращалось в движение за социальные и политические реформы, как вдруг его остановили политические события на Западе.

Февральская революция в Париже и политическое брожение, охватившее в 1848–1849 годах почти все европейские страны, встревожили императора Николая и его советников. Русская армия отправилась в Австрию подавлять венгерское восстание и спасать династию Габсбургов, были приняты самые строгие меры для предотвращения беспорядков внутри страны. Одна из первых мер для сохранения внутреннего спокойствия заключалась в том, чтобы заткнуть рот печати крепче прежнего и затушить стремления к реформе и прогрессу; с тех пор уже нельзя было напечатать ничего, что не находилось бы в строгом соответствии с ультрапатриотической теорией российской истории, которую так выразил один из главных государственных мужей: «Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается до будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение!» Тревога, вызванная революционными беспорядками, распространилась на неофициальный мир и привела к взрыву патриотических самовосхвалений. «Европа нам завидует, – шумело общество, – и если б лучше нас знала, если б видела, как мы благоденствуем у себя дома, то еще пуще стала бы завидовать, но из этого не следует, чтоб нам должно было оставить о ней попечение. Вражда ее не должна нас лишать нашего высокого призвания спасти порядок, возвратить народам покой, научить их повиноваться властям так, как мы сами им повинуемся, одним словом, внести в мир, преданный безначалию, наше спасительное начало. Я уверен, что в этом случае вы совершенно разделяете мое мнение и не захотите, чтоб Россия отказалась от своего назначения, указанного ей и царем небесным, и царем земным»[43].

Люди, увидевшие в громком политическом извержении 1848