Россия в канун войны и революции. Воспоминания иностранного корреспондента газеты «Таймс» - Дональд Маккензи Уоллес

я уверен, более тысячи обитателей. Сколько кубических футов воздуха приходится там на одного человека, я не знаю; боюсь, не так много, как рекомендуют передовые санитарные нормы.

За подробным описанием города я отсылаю читателя к путеводителям. Среди его многочисленных памятников, которыми россияне по праву гордятся, меня, признаюсь, больше всего заинтересовал не Исаакиевский собор с его величественным позолоченным куполом, колоссальными монолитными колоннами из красного гранита и красочным интерьером; не Эрмитаж с его великолепной коллекцией голландских картин; не мрачная, хмурая Петропавловская крепость с гробницами императоров. Эти и другие достопримечательности, возможно, заслуживают всех славословий, которые расточают им восторженные туристы, но гораздо более глубокое впечатление на меня произвел маленький деревянный домик, где жил Петр Великий, пока строилась его будущая столица. По стилю и устройству он больше походит на избушку землекопа, чем на резиденцию царя, но вполне соответствует характеру этого выдающегося человека. Петр в самом деле не чурался физического труда и не думал, что тем самым подрывает свое царское достоинство. Когда он решил возвести новую столицу на финском болоте, где обитали главным образом дикие птицы, он не удовлетворился тем, что отдал властный приказ, сидя в удобном кресле. Подобно древнегреческим богам, он сошел со своего олимпа и занял место в ряду простых смертных, наблюдая за работами собственными глазами и участвуя в них собственными руками. Если он и был столь же своевольным и деспотичным, как строители пирамид фараоны, то, по крайней мере, в свое оправдание мог сказать, что щадил себя не больше, чем свой народ, идя на все неудобства и опасности, которым подвергались тысячи тех, кто трудился с ним плечом к плечу.

Читая жизнеописание Петра, отчасти написанное его пером, нам легко понять, почему консервативная часть его подданных была не в силах признать его законным преемником православных царей. Старые цари держались солидно, напыщенно, глубоко проникнутые сознанием своего почти религиозного достоинства. Обычно живя в Москве или ее ближайших окрестностях, они проводили время в долгих богослужениях, советах с боярами, церемониальной охоте, поездках по монастырям и назидательных беседах с сановниками церкви и почитаемыми старцами. Если они куда-то уезжали, то, как правило, в паломничество к какой-нибудь святой реликвии; и, будь то в Москве или где-то еще, они всегда были защищены от контактов с обычными людьми непреодолимым препятствием в виде придворного церемониала. Словом, в них как бы объединились христианский монах и восточный властитель.

Петр был человеком совершенно иного склада и в размеренном, респектабельном, православном, чопорном московском мире сыграл роль слона в посудной лавке, который самым огульным образом осквернил все освященные веками традиционные представления о приличиях и этикете. Совершенно независимо от общественного мнения и народных предрассудков он отмел старые формальности, избегал всяких церемоний, насмехался над древними обычаями, предпочитал иностранные светские книги назидательным беседам, выбирал нечестивых еретиков себе в товарищи, путешествовал по иным странам, одетый в еретический костюм, брадобритием исказил образ Божий и подверг опасности свою душу, заставил дворян одеваться и бриться, как он сам, носился по всей империи, как ужаленный демоном беспокойства, прилагал свои августейшие руки к плотницким работам и прочим недостойным занятиям, открыто участвовал в буйных оргиях со своей иностранной солдатней, словом, делал все, чего никто не мог ожидать от «божьего помазанника». Неудивительно, что москвичей возмутило его поведение, и кое-кто из них заподозрил, что он вовсе не царь, а замаскированный антихрист. И неудивительно, что Петр чувствовал гнетущую атмосферу Москвы и предпочитал жить в новой столице, которую построил сам.

Основывая Петербург, Петр заявил, что его цель – «прорубить окно, через которое русские смотрели бы на цивилизованную Европу»; и город выполнил свое предназначение. С момента его основания, можно сказать, начался европейский период русской истории. До петровских времен Россия принадлежала к Азии, а не к Европе, и, несомненно, англичане и французы относились к ней примерно так же, как мы сейчас относимся к Бухаре или Кашгару; с того времени она стала неотъемлемой частью европейской политической системы, и ее интеллектуальная история отражала интеллектуальную историю Западной Европы, видоизмененную и окрашенную национальным характером и своеобразными местными условиями.

Говоря об интеллектуальной истории нации, на самом деле мы обычно имеем в виду интеллектуальную историю прогрессивных высших классов. Применительно к России, пожалуй, больше, чем к любой другой стране, об этом уточнении ни в коем случае нельзя забывать. Петру удалось навязать европейскую цивилизацию знати, но народ остался не затронут. Нация как бы раскололась надвое, и с каждым последующим поколением эта пропасть расширялась. В то время как массы упорно цеплялись за свои освященные веками обычаи и верования, дворяне стали смотреть на предметы народного почитания как на пережитки варварского прошлого, которых цивилизованная нация должна стыдиться.

Начатое Петром интеллектуальное движение носило чисто практический характер. Сам он был прагматиком до мозга костей и ясно осознавал, что его народу нужно не богословское или философское просвещение, а простые практические знания, отвечающие на нужды повседневной жизни. Ему не требовались ни теологи, ни мыслители, а военные и морские офицеры, администраторы, ремесленники, горняки, фабриканты и негоцианты, и для этой цели он ввел светское техническое образование. Для подрастающего поколения создавались начальные школы, а для старших учеников переводились на родной язык лучшие зарубежные труды по фортификации, архитектуре, мореплаванию, металлургии, инженерии и тому подобным предметам. В страну привозили ученых и искусных мастеров, а молодых россиян отправляли за границу изучать иностранные языки и полезные искусства. Одним словом, было сделано все, что могло поднять россиян на уровень материального благополучия, уже достигнутый более развитыми странами.

В этом и заключается одна важная особенность интеллектуального развития России. В Западной Европе дух современной науки как непосредственное порождение множества сопутствующих исторических причин возник естественным путем, и вследствие этого общество, прежде чем породить его, вынесло тяжесть беременности и долгие родовые муки. В России же, напротив, этот дух появился внезапно, словно уже взрослый чужак, усыновленный деспотичным отцом семейства. Таким образом, Россия совершила переход от Средневековья к современности без какой-либо ожесточенной борьбы между старым и новым, как это происходило на Западе. Церковь, успешно удерживаемая императорской властью от всякого активного противодействия, сохранила неизменными свои древние догматы; в то время как дворяне, отбросив традиционные воззрения и привычки, беспрепятственно шли вперед по тому пути, который их отцы и деды считали прямой дорогой к погибели.

В первую половину правления Петра Россия не испытывала на себе влияния какой-то одной страны. Великий реформатор, абсолютно космополитичный в своих симпатиях, в отличие от современных японцев, был готов заимствовать у любой иностранной нации, немецкой, голландской, датской или французской, все,