Россия в канун войны и революции. Воспоминания иностранного корреспондента газеты «Таймс» - Дональд Маккензи Уоллес

как перед нами встают одноэтажные дома, частью до сих пор деревянные, и возникает впечатление, что их перенесли сюда из деревни целиком вместе с двором, садом, конюшнями и другими пристройками. Разумеется, они жмутся друг к другу, потому что земля здесь довольно дорогая, но характер застройки нисколько не изменился, и трудно поверить, что ты находишься не в пригороде, а недалеко от центра крупного города. Уличной архитектуры как таковой просто не существует. Есть, правда, явные признаки того, что улицы проложены согласно заранее составленному плану, но у многих из них чувствуется своенравное прошлое, и они до сих пор отклоняются влево или вправо без всякого топографического смысла.

Дома тоже заметно отличаются друг от друга по стилю – очевидно, что при строительстве никто не обращал внимания на соседей. Поэтому мы не находим тут размеренных террас, площадей и скверов. Правда, есть двойное кольцо бульваров, но в обрамляющих их домах нет ничего от той упорядоченности, которую обычно подразумевает слово «бульвар». Обветшалые постройки, которые в западноевропейских городах прятались бы где-нибудь в узких проулках или глухих трущобах, здесь ничтоже сумняшеся стоят у всех на виду бок о бок с дворцами, ничуть не осознавая своей неуместности, так же как неотесанный мужик в своем неприглядном тулупе может стоять посреди толпы хорошо одетых людей, не ощущая никакой неловкости или неудобства.

Вся эта несуразица, однако, исчезает буквально на глазах. Москва стала центром огромной сети железных дорог, а также коммерческой и промышленной столицей империи, с полуторамиллионным быстро растущим населением. Стоимость земли и недвижимости удваивается и утраивается, на рынке лихорадка строительных спекуляций при помощи разнообразных кредитных заведений. Пусть люди старой закваски жалуются, что мир перевернулся вверх ногами, и сожалеют о былых днях с их патриархальной пышностью и косностью! Эти добрые старые времена прошли и больше уж не вернутся. Древняя столица, которая долго славилась своими историческими связями, теперь славится коммерческим процветанием и с уверенностью смотрит в будущее. Даже славянофилы, упрямые приверженцы ультрамосковского духа, со временем изменились и снизошли до уровня обычной прозаической жизни. Эти люди, которые прежде тратили годы на то, чтобы определить место Москвы в прошлой и будущей истории человечества, в последнее время стали, надо сказать к их чести, членами городского совета и отдают свои силы на то, чтобы найти способы и средства улучшения канализации и уличных мостовых! Но я позволяю себе забегать вперед самым безобразным образом. Сначала я должен объяснить читателю, кем были первые славянофилы и почему они старались исправить общепризнанные понятия всеобщей истории.

Читатель, возможно, слышал о славянофилах как о группе фанатиков, которые примерно в середине прошедшего века имели обыкновение расхаживать, как им представлялось, в древнерусском костюме, носили бороды вопреки знаменитому указу Петра Великого и явно выраженному желанию Николая I касательно бритья, восхищались московитским варварством и торжественно клялись в вечной вражде к европейской цивилизации и просвещению. Путешественники того времени, которые приезжали в Москву, считали их одной из самых любопытных особенностей города и, как правило, изображали их в не очень лестных тонах. В начале Крымской войны они были среди тех крайних шовинистов, которые требовали установить греческий крест на оскверненном куполе константинопольской Святой Софии и надеялись стать очевидцами того, как императора провозгласят «всеславянским царем»; а после окончания войны их часто обвиняли в том, что они выдумывали зверства, якобы совершаемые турками, разжигали недовольство среди славянских подданных султана и тайно сговаривались свергнуть Османскую империю. Все это было известно мне еще до моего приезда в Россию, и из-за этого славянофилы в моем воображении были окружены некоторым романтическим ореолом. Вскоре после моего приезда в Санкт-Петербург я услышал кое-что, что заставило меня заинтересоваться ими еще больше, – мне сказали, что они вызвали огромное смятение в высших официальных кругах своей петицией к императору о том, чтобы возродить некий старинный институт – Земский собор, который мог бы выполнять функции парламента! Это открыло их в новом свете; под маской археологических консерваторов они, как видно, стремились к проведению важных либеральных реформ.

Как иностранец и еретик, я ожидал очень холодного и сухого приема со стороны этих бескомпромиссных приверженцев всего русского и православной веры; но и в этом я был приятно разочарован. Все они принимали меня чрезвычайно радушно и приветливо, и вскоре я узнал, что мои предубеждения против них чрезвычайно далеки от истины. Вместо безумных фанатиков я нашел спокойных, невероятно умных, высокообразованных джентльменов, которые легко и красиво говорили на иностранных языках и были глубоко пропитаны западной культурой, которую, по распространенному мнению, они якобы презирали. Один из них, и отнюдь не самый заурядный, несколько лет проучился в Германии и был самым закоренелым гегельянцем среди всех, кого мне доводилось встречать в жизни. В целом они произвели на меня очень благоприятное впечатление, и это первое впечатление не раз подтверждалось на моем собственном опыте в течение нескольких лет дружеского общения. Они всегда выказывали себя людьми искренними и твердыми в убеждениях, но никогда не говорили и не делали ничего такого, из-за чего их можно было бы отнести к фанатикам. Как все философы-теоретики, они часто допускали, чтобы логика затмевала факты, но их рассуждения были крайне убедительны – настолько убедительны, что если б я был русским, они почти наверняка убедили бы меня стать славянофилом, по крайней мере на то время, пока длилась беседа.

Чтобы понять их учение, нужно узнать кое-что о том, как они появились и развивались.

Истоки славянофильских чувств – которые не следует путать с учением славянофилов – следует искать во второй половине XVII века, когда московские цари реформировали церковь и государство. Эти нововведения были глубоко неприятны народу. Большая часть низших классов, как я говорил в другой главе, искала себе прибежище в старообрядстве или сектантстве и воображала, что царь Петр, именовавший себя еретическим титулом «император», есть воплощенное зло. Дворяне так далеко не заходили. Они остались прихожанами государственной церкви и ограничились намеками на то, что Петр – сын не сатаны, а немецкого хирурга – по понятиям того времени, эта родословная была разве чуть менее сомнительной; но большинство приняло перемены с открытой враждебностью и горько жаловалось на новое бремя, которое эти перемены повлекли за собой. При преемниках Петра, когда не только принципы управления, но и многие из управителей были немцами, эта враждебность значительно усилилась.

Пока новшества ограничивались только официальными делами правительства, консервативные патриоты помалкивали; но когда иностранное влияние распространилось и на общественную жизнь придворной аристократии, оппозиция нашла себе литературное выражение. Во времена Екатерины II, когда франкомания достигла