Россия в канун войны и революции. Воспоминания иностранного корреспондента газеты «Таймс» - Дональд Маккензи Уоллес

строй радикально отличается от строя западноевропейских стран, и, следовательно, общественно-политические бедствия, которые мучают ее, нельзя излечить теми средствами, которые доказали свою эффективность во Франции и Германии. Эти истины, которые сегодня кажутся банальными, раньше отнюдь не пользовались общим признанием, и славянофилы заслуживают похвалы хотя бы за то, что обратили на них внимание. Кроме того, они помогли пробудить в высших классах живое сочувствие к бедному, угнетенному и презираемому крестьянству. При императоре Николае они были вынуждены ограничиваться чисто литературной деятельностью; но во время великих реформ, начатых его преемником Александром II, они вышли на арену практической политики и сыграли весьма полезную и почетную роль в освобождении крестьян. И в новом местном самоуправлении, и в земстве, и в новых муниципальных учреждениях они трудились добросовестно и с полной отдачей…

А что же с их панславянскими мечтами? По своей же теории, им полагалось мыслить обо всей славянской народности вообще, но они были не столько славянами, сколько русскими, и не столько русскими, сколько москвичами. Поэтому панславизм занимал второстепенное место в славянофильском учении. Хотя они много сделали для того, чтобы пробудить сочувствие к южным славянам, и мечтали, чтобы сербы, болгары и родственные им славянские народы однажды сбросили рабство немцев и турок, они никогда не предлагали каких-либо разработанных проектов для решения восточного вопроса. Насколько я смог понять из их разговоров, они, по всей видимости, поддерживали идею великой славянской конфедерации, в которой место гегемона, разумеется, принадлежало бы России. В обычное время для осуществления этой идеи они ограничивались тем, что жертвовали деньги на школы и церкви для славянского населения Австрии и Турции и на обучение молодых болгар в России. Во время восстания на Крите они горячо сочувствовали повстанцам как единоверцам, но впоследствии, особенно во время кризиса восточного вопроса, который привел к Сан-Стефанскому договору и Берлинскому конгрессу (1878 г.), их грекофильские симпатии поостыли, поскольку греки показали, что имеют собственные политические чаяния, несовместимые с планами России, и что, скорее всего, будут соперниками, а не союзниками славян в борьбе за наследие «больного человека Европы».

С той поры, когда я жил в Москве и часто общался с ведущими славянофилами, прошло около тридцати пяти лет, и из тех, с кем я провел столько приятных вечеров за беседами об историческом прошлом и будущих судьбах славянских народов, не осталось в живых ни одного. Все великие пророки старого славянофильского учения – Юрий Самарин, князь Черкасский, Иван Аксаков, Кошелев – ушли, не оставив после себя ни одного подлинного ученика. Нынешнее поколение московских фрондеров, которые продолжают ругать Западную Европу и педантичный официоз Санкт-Петербурга, принадлежит уже к более современному и менее книжному типу. Их филиппики направлены не против Петра Великого и его реформ, а, скорее, против министров иностранных дел недавнего времени, которые, как считается, слишком покорствовали перед иностранными державами, и против графа Витте, который как министр финансов «поддерживал привлечение иностранного капитала и предпринимательства и приносил в жертву нездоровому промышленному развитию интересы сельскохозяйственных классов». Эти жалобы и диатрибы находят свободное выражение в частных беседах и в печати, но они не очень влияют на политику правительства или на естественный ход событий, поскольку Министерство иностранных дел продолжает развивать дружеские отношения с кабинетами Запада, а Москва в силу экономических условий быстро превращается в крупный промышленный и коммерческий центр империи.

Пожалуй, здесь стоит сказать несколько слов о новом виде славянофильства, центр которого находится в Санкт-Петербурге. Он несколько отличается от своего московского предшественника. В отличие от моих старых друзей-реакционеров, считавших, что величие России можно развивать только на основе самодержавия и восточного православия, славянофилы новой школы заявляют, что их теории вполне соответствуют либеральным, конституционным принципам и религиозной свободе в самом широком смысле этого слова. Во внешней политике они отвергают все территориальные завоевания, но, как и их предшественники, утверждают, что Россия должна иметь некоторое превосходство в славянском мире и упорно сопротивляться любому расширению германского влияния на Балканском полуострове. В соответствии с этим принципом они решительно протестовали против аннексии Боснии и Герцеговины Австрией в 1908 году и тем самым на время оказались в центре внимания общественности; но поскольку кабинет Вены не поддался простому дипломатическому давлению, а Россия не была готова применить оружие, их протесты не дали никаких практических результатов, и они отошли на задний план. Однако нет сомнений в том, что мы еще услышим о них во время очередного кризиса восточного вопроса.

Москва вполне может гордиться тем, что в определенном смысле является столицей России, но административным и бюрократическим центром империи – если город у границы страны можно назвать ее центром – давно стал и, похоже, останется величественный город Петра в устье Невы, куда я приглашаю читателя отправиться вместе со мной.

Глава 12. Санкт-Петербург и европейское влияние

С какой бы стороны путешественник ни подъезжал к Санкт-Петербургу, если он не прибывает туда по морю, ему придется преодолеть несколько сотен миль по лесам и болотам без каких-либо следов проживания людей или земледелия. Это обстоятельство значительно усиливает первое впечатление, которое город производит на путешественника. Посреди печальных и диких пустошей он внезапно попадает в великолепный рукотворный оазис.

Меж всех великих европейских городов больше всего на царскую столицу походит Берлин. Оба они построены на идеально ровной равнине; в обоих правильно расположенные широкие улицы; обоим свойственно общее впечатление строгости и симметрии, в которых чувствуется военная дисциплина и немецкая бюрократия. Но есть по крайней мере одно существенное отличие. Хотя географы говорят, что Берлин построен на Шпрее, мы могли бы долго прожить в городе, даже не замечая небольшого и медленного потока, которому незаслуженно присвоено звание реки. Санкт-Петербург, напротив, стоит на великолепной реке, составляющей главную особенность этого города. По своей ширине и огромному объему чистой, голубой, холодной воды, в последнее время несколько загрязненной промышленными предприятиями, Нева, безусловно, является одной из благороднейших рек Европы. За несколько миль до Финского залива она разбивается на несколько рукавов и образует дельту. Именно здесь и стоит Санкт-Петербург.

Как и река, в Петербурге все колоссального масштаба. Улицы, площади, дворцы, общественные здания, церкви, какими бы ни были их недостатки, обладают по крайней мере внешним величием и, кажется, были созданы для бесчисленных будущих поколений, а не для практических нужд его теперешних жителей. В этом отношении город прекрасно представляет империю, столицей которой и является. Даже частные дома возводились огромными кварталами и разделены на множество отдельных квартир. В тех, что построены для рабочего класса, порой проживает,