Россия в канун войны и революции. Воспоминания иностранного корреспондента газеты «Таймс» - Дональд Маккензи Уоллес

а затем и подражателей, и вскоре громкие декламации и многословное экстатическое отчаяние театральных героев потонули в глубоких вздохах и жалобных стенаниях влюбленных кавалеров и покинутых юных пейзанок. Похоже, что в России эта мания протекала даже тяжелее, чем в странах, где она зародилась. Взрослые бородатые мужчины плакали, потому что не родились в мирные первозданные времена, «когда все люди были пастухами и братьями». Сотни вздыхающих юношей и девушек посещали описанные сентиментальными писателями места, бродили по рекам и прудам, где в отчаянии топились героини. Люди говорили, писали и размышляли о «влечении созданных друг для друга сердец», «молчаливом общении родственных душ» и многом тому подобном. Сентиментальные путешествия стали любимым развлечением и темой весьма популярных книг, полных слезливых нелепостей, которые в наше время вызовут скорее смех, чем слезы. Один путешественник, например, бросается на колени перед старым дубом и обращается к нему с речью; другой ежедневно рыдает на могиле любимой собаки и мечтает жениться на крестьянской девушке; третий беседует о любви с луной, шлет поцелуи звездам и желает прижать небесные светила к своей груди! Какое-то время публика не читала ничего, кроме абсурдных произведений подобного рода, и Карамзин, великий литературный авторитет того времени, прямо заявил, что истинная задача искусства – «распространять в области чувствительного приятные впечатления».

Любовь к французской философии прошла так же внезапно, как и чрезмерное преклонение перед французской псевдоклассической литературой. Когда в Париже разразилась Великая революция, модная философская литература в Петербурге исчезла. Люди, рассуждавшие о политической свободе и правах человека, ни на минуту не задумываясь о том, чтобы ограничить самодержавную власть или освободить крепостных, естественно, были удивлены и напуганы, обнаружив, к чему могут привести либеральные принципы, примененные к реальной жизни. Потрясенные ужасными сценами террора, они поспешили отказаться от принципов, которые привели к таким результатам, и погрузились в своего рода оптимистический консерватизм, прекрасно гармонировавший с модным тогда добродетельным сентиментализмом. Пример подала сама императрица. Августейшая ученица и друг энциклопедистов в последние годы своего правления стала решительной реакционеркой.

Во время Наполеоновских войн, когда разгорелись патриотические чувства, возникла резкая враждебность к иностранному интеллектуальному влиянию; периодически делались слабые попытки сбросить идейное рабство. Вторжение в страну в 1812 году Великой армии и сожжение Москвы подлили масла в огонь патриотизма. В течение какого-то времени всякий, кто осмеливался выражать хотя бы умеренное восхищение французской культурой, рисковал получить клеймо предателя своей страны и вероотступника. Но этот патриотический фанатизм вскоре сошел на нет, и преувеличения ультранационалистов стали объектом сатиры и пародии. Когда политическая опасность миновала и люди вернулись к своим обычным занятиям, поклонники иностранной литературы вспомнили о былых любимцах или, как называли это ультрапатриоты, продолжили «валяться в грязи», просто потому родная литература не могла предоставить им то, чего они желали. «Мы вполне готовы, – говорили они своим ругателям, – восхищаться вашими великими произведениями, как только они появятся, но пока, пожалуйста, позвольте нам наслаждаться тем, что у нас есть». Таким образом, в последние годы правления Александра I патриотическая оппозиция западноевропейской литературе постепенно сошла на нет и начался новый период неограниченного интеллектуального импорта.

Эти «товары», которые попадали в страну теперь, существенно отличались от тех, что ввозились при Екатерине. Французская революция, наполеоновское владычество, отечественные войны, возрождение Бурбонов и другие великие события той памятной эпохи в свое время вызвали глубокие изменения в умственном и политическом состоянии Западной Европы. Во время Наполеоновских войн Россия стала тесно связана с Германией; и сейчас характерное брожение умов в немецких образованных классах отразилось на санкт-петербургском обществе. Оно никак не проявилось в печати, поскольку незадолго до того была введена цензура на изложенных Меттернихом принципах, но и этот факт не смог снизить его накала. В то время как газеты и журналы полнились банальными размышлениями о юности, весне, любви к искусству и подобных невинных темах, юное поколение обсуждало в салонах все животрепещущие вопросы, которые Меттерних и его сторонники старались погасить.

Эти дискуссии, если их можно так назвать, были не слишком глубокими. Как полагается истинным дилетантам, модные молодые философы извлекали из новейших книг новейшие мысли и теории и тиражировали их в салонах и бальных залах. И всегда находили внимательных слушателей. Чем более ниспровергающей была идея или догма, тем больше была вероятность, что ее встретят благосклонно. Независимо от того, исходила ли она от рационалистов, мистиков, масонов или методистов, она неизбежно снискивала симпатию при условии, что была нова и представлена в элегантной форме. Эклектичные умы того любопытного времени могли получать одинаковое удовольствие от блестящих дискурсов реакционного иезуита де Местра, революционных од Пушкина и мистицизма фрау фон Крюденер. Большинству расплывчатые теософские доктрины и проекты духовного союза правительств и народов, пожалуй, казались чрезвычайно привлекательными, особенно потому, что пользовались защитой и симпатией самого императора. Благочестивые души открыли в мистических разглагольствованиях Юнг-Штиллинга и Баадера окончательное решение всех имеющихся трудностей политического, социального и философского характера. Люди менее мечтательного склада полагались на политическую экономию и конституционные теории и искали основу для своих любимых схем в прошлой истории страны и предполагаемых особенностях национального характера. Подобно молодым немецким демократам, которые в то время с энтузиазмом рассуждали о германцах, херусках, скальдах, тени Арминия и героях саги о Нибелунгах, эти молодые русские знатоки распознали в ранней русской истории, которую реконструировали в меру своей фантазии, высокие политические идеалы и в своем новоприобретенном энтузиазме мечтали воскресить древние институты во всем их первозданном воображаемом великолепии.

Каждая эпоха признает свои социальные и политические панацеи. Одно поколение полагается на религию, другое – на благотворительность, третье – на писаные конституции, четвертое – на всеобщее голосование, пятое – на народное просвещение. В эпоху Реставрации, как ее называют, любимой панацеей на всем континенте были тайные политические объединения. Вскоре после свержения Наполеона народы, поднявшиеся, чтобы с оружием в руках добиться политической независимости, обнаружили, что у них просто сменились хозяева. Князья реконструировали Европу по своему усмотрению, не уделяя особого внимания патриотическим упованиям, и забыли о том, что обещали ввести либеральные институты, как только вновь прочно уселись на своих тронах. Многие, естественно, почувствовали себя жестоко обманутыми. Молодое поколение, лишенное всякого участия в политической жизни и задавленное строгим полицейским надзором, стремилось реализовать свои политические стремления с помощью тайных обществ, более или менее похожих на масонские братства. В Германии были Burschenschaften; Союз и «Aide toi et le ciel t’aidera» во Франции; орден Молота в Испании; карбонарии в Италии; гетайры в Греции. В России молодые дворяне тоже последовали моде. Появились тайные общества, и в декабре 1825 года была