Россия в канун войны и революции. Воспоминания иностранного корреспондента газеты «Таймс» - Дональд Маккензи Уоллес

что казалось ему подходящим для его целей. Но вскоре географическая близость к Германии, присоединение прибалтийских провинций, причастных к немецкой цивилизации, и смешанные браки между членами императорского семейства и различными германскими династиями позволили немецкому влиянию одержать решительный перевес. Когда императрица Анна, племянница Петра, бывшая герцогиня Курляндская, передала все управление страной своему любимцу Бирону, немецкое влияние стало почти исключительным, и двор, чиновничество и школы были онемечены.

Суровое, жестокое, тираническое правление Бирона вызвало сильную реакцию, закончившуюся переворотом, в результате которого на престол взошла Елизавета, незамужняя дочь Петра, жившая в уединении без всяких забот при немецком засилье. От нее ждали, что она избавит страну от иноземцев, и она сделала все, что смогла, чтобы оправдать возложенные на нее ожидания. Громко заявляя о патриотических чувствах, она сместила немцев со всех важных постов, потребовала, чтобы в будущем члены Академии избирались из числа урожденных русских, и повелела, чтобы российскую молодежь тщательно готовили к разного рода государственной службе.

Эта попытка сбросить немецкое иго не привела к интеллектуальной независимости. Во время бурных реформ Петра Россия безжалостно отбросила собственное историческое прошлое со всеми зародышами, которые в нем содержались, и теперь у нее не осталось ни одного элемента подлинной национальной культуры. Она оказалась в положении бежавшего раба, который, обнаружив, что ему грозит голодная смерть, стал искать себе нового хозяина. Высшие классы, уже вкусив от иностранной цивилизации, не успели отбросить все немецкое, как тут же стали искать, какую бы другую цивилизацию поставить на ее место. И им не пришлось долго колебаться с выбором, ибо в то время всякий неравнодушный к культуре и утонченности обращал взоры к Парижу и Версалю. Все самое блестящее и изысканное можно было найти при дворе французских королей, под покровительством которых искусство и литература Возрождения достигли своего наивысшего развития. Даже Германия, которая сопротивлялась честолюбивым планам Людовика XIV, подражала манерам его двора. Каждый мелкий немецкий князек стремился копировать пышность и достоинство Великого Монарха; а вельможи, считавшие все немецкое грубым и варварским, переняли французскую моду и говорили на смешанном жаргоне, который считали гораздо более красивым, чем их родной язык. Одним словом, галломания распространилась по обществу словно эпидемия, и она не могла не заразить и не преобразить такой класс, как русское дворянство, не обладавшее большим ассортиментом стойких национальных убеждений.

Сначала французское влияние проявлялось главным образом во внешних формах, то есть в одежде, манерах, языке и мебельной обивке, но постепенно и очень быстро после восшествия на престол Екатерины II, дружившей с Вольтером и энциклопедистами, оно проникло гораздо глубже. Каждый дворянин, претендующий на звание «культурного», научился бегло говорить по-французски и хотя бы поверхностно познакомился с французской литературой. Трагедии Корнеля и Расина, комедии Мольера регулярно разыгрывались в придворном театре в присутствии императрицы и вызывали в публике настоящий или притворный энтузиазм. Для тех, кто предпочитал читать на родном языке, публиковались многочисленные переводы, один список которых занял бы несколько страниц. Среди них мы находим не только Вольтера, Руссо, Лесажа, Мармонтеля и других излюбленных французских авторов, но и все шедевры европейской литературы, древней и современной, которые в то время высоко ценились французскими знатоками: Гомер и Демосфен, Цицерон и Вергилий, Ариосто и Камоенс, Мильтон и Локк, Стерн и Филдинг.

О Байроне рассказывают, будто он никогда не описывал сцены, пока она происходила перед ним в действительности; и этот факт говорит об одном важном психологическом принципе. Человеческий разум, пока он вынужден напрягать способности восприятия, не в состоянии создавать ту «поэзию», если воспользоваться термином в его греческом смысле, которую обычно называют «оригинальным творением». И это касается не только отдельных людей, но и целых народов. Принимая в совокупности чужую культуру, нация на какое-то время неизбежно обрекает себя на интеллектуальное бесплодие. Пока она занята восприятием и усвоением потока новых идей, незнакомых концепций и чужеродного образа мыслей, она не будет производить ничего оригинального, и все ее старания в лучшем случае приведут лишь к удачной имитации. Поэтому не следует удивляться тому, что русские, знакомясь с иностранной литературой, стали эпигонами и плагиаторами. Природная гибкость ума и мощный театральный талант позволили им добиться в этом необычайного успеха. Оды, псевдоклассические трагедии, сатирические комедии, эпические поэмы, элегии и все остальные признанные формы поэтического сочинительства возникали во множестве, и многие авторы научились замечательно владеть родным языком, который до той поры считался неотесанным и варварским. Но во всей этой массе подражательной литературы, ныне преданной заслуженному забвению, очень мало следов подлинной оригинальности. В то время главной мечтою русских литераторов было заслужить титул русского Расина, русского Лафонтена, русского Пиндара или русского Гомера.

Наряду с модной литературой русские образованные классы переняли кое-что и от модной философии. Им было особенно трудно противостоять урагану «просвещения», охватившего Европу во второй половине XVIII века, который для начала сломал или вырвал с корнем общепринятые философские системы, богословские концепции и научные теории, а затем потряс до самого фундамента существующие общественно-политические институты. У русской знати не было ни традиционного консервативного духа, ни твердых, аргументированных и логических убеждений, которые в Англии и Германии создавали мощный барьер на пути распространения французского влияния. Они слишком недавно пережили трансформацию и слишком стремились перенять чужую культуру, чтобы у них возникли хотя бы зачатки консервативного духа. Быстрота и беспощадность, с которой проводились реформы Петра, вместе с особым духом греческого православия и низким интеллектуальным уровнем духовенства не позволили теологии отождествиться с новым порядком вещей. Высшие классы отдалились от верований предков, не обретя других, которые могли бы заменить утраченные. Старые религиозные понятия были неразрывно связаны с тем, что уже считалось устаревшим и примитивным, в то время как новые философские идеи были связаны со всем современным и цивилизованным. Помимо этого, государыня Екатерина II, вызывавшая безграничное восхищение высшего света, открыто заявляла о своей приверженности новой философии и искала совета и дружбы с ее главными представителями. Если принять во внимание все эти факты, то не приходится удивляться тому, что среди русской знати того времени оказалось значительное число так называемых «вольтерьянцев» и множество свято уверовавших в непогрешимость Энциклопедии.

Что несколько более удивительно, так это то, что новая философия порой проникала и в духовные семинарии. Знаменитый Сперанский рассказывает, что в петербургской семинарии один из преподавателей, когда не находился в состоянии алкогольного опьянения, имел обыкновение проповедовать учения Вольтера и Дидро!

Возникновение сентиментальной школы в Западной Европе привело к значительным изменениям в русской литературе, подорвав чрезмерное восхищение французской псевдоклассической школой. Флориан, Ричардсон, Стерн, Руссо и Бернарден де Сен-Пьер нашли сначала переводчиков,