Россия в канун войны и революции. Воспоминания иностранного корреспондента газеты «Таймс» - Дональд Маккензи Уоллес

апогея в придворных кругах, комедии и сатирические журналы высмеивали тех, кто «ослепленные внешне блестящими дарами иноземцев, не только предпочли чужие страны своей отчизне, но и презирали соотечественников и полагали, что русский должен заимствовать все, даже свой характер. Как будто природа, обустраивая все с такой мудростью и осыпая все земли дарами и обычаями, уместными для каждого климата, проявила такую несправедливость и обделила русских собственным характером! Как будто она осудила их странствовать по всем землям и по крупинкам перенимать обычаи разных народов, чтобы замесить новый характер, не годный ни единому народу!» Я мог бы процитировать еще много подобных пассажей, где критиковалось «обезьянничанье» и «попугайство» тех, кто неразборчиво усваивает иностранные манеры и обычаи, – тех, кто «разъезжает по Европе и собирает все пороки». Иногда там использовались скорее грубые, нежели утонченные термины и метафоры. В одном сатирическом журнале, к примеру, рассказывалась забавная история о русских поросятах, которые отправились в чужие страны за просвещением, а вернулись к себе на родину уже взрослыми свиньями. Национальную гордость ранила мысль о том, что русских называли «разумными обезьянами, кормящимися плодами чужого ума», и многие авторы, уязвленные подобными упреками, впали в противоположную крайность, обнаруживая неслыханные достоинства русского ума и характера и громогласно осуждая все чужое, чтобы явить эти воображаемые превосходства в еще более ярком свете. Даже когда они признавали, что их страна не так развита и цивилизована, как некоторые другие, они поздравляли себя с этим фактом и для оправдания изобрели остроумную теорию, которую впоследствии развили славянофилы. «Народы Запада, – говорили они, – начали жить раньше нас и, следовательно, более развиты, чем мы; но по этой самой причине нам ни к нему им завидовать, ибо мы можем научиться на их ошибках и избежать тех глубоко укоренившихся зол, от которых страдают они. Новорожденный счастливее умирающего».

Таким образом, мы видим, что патриотическая реакция против введения иностранных институтов и чрезмерного преклонения перед иностранной культурой уже существовала в России в XVIII веке. Однако форму философской теории она приняла лишь в гораздо более поздний период, когда аналогичное движение наблюдалось в различных странах Западной Европы.

После краха великой империи Наполеона в Германии началась реакция против космополитизма, и по Европе, словно эпидемия, распространился романтически восторженный национализм. В то время в моду вошел слепой экзальтированный патриотизм. Каждый народ самодовольно восхищался собой, прославлял свой характер и деяния, идеализировал свое историческое и мифическое прошлое. Национальные особенности, «местный колорит», древние обычаи, традиционные предрассудки, короче говоря, все, что народ считал своеобразным и присущим исключительно ему одному, вызывало энтузиазм, сравнимый с тем, какой раньше возбуждали космополитические концепции, основанные на законах природы. Это движение принесло и хорошие, и дурные плоды. В серьезных умах оно привело к добросовестному и глубокому изучению истории, национальной литературы, народной мифологии и тому подобного; а в легкомысленных, легковозбудимых натурах оно породило всего лишь вихрь патриотического пыла и риторических преувеличений. Славянофилы стали русскими представителями этой националистической реакции, демонстрируя как серьезные, так и легкомысленные ее элементы.

Одним из важнейших продуктов этого движения в Германии стала гегелевская теория всеобщей истории. В учении Гегеля, которое среди интересующихся философскими вопросами считалось общепринятым, всемирная история описывалась как «прогресс в сознании свободы» (Fortschritt im Bewusstsein der Freiheit). В каждый период мировой истории, утверждал он, на какой-то народ или государство возлагалась высокая миссия – дать возможность Weltgeist – Мировому духу выразить себя в объективном существовании, в то время как другие народы и государства не имели на тот момент ни метафизического оправдания своему существованию, ни более высокого долга, чем рабское подражание удачливому сопернику, в котором Weltgeist покамест решил воплотиться. Такое воплощение сначала произошло в восточных монархиях, затем в Греции, далее в Риме и, наконец, в германском народе; считалось, даже если и не утверждалось открыто, что этот мистический метемпсихоз Абсолюта подошел к концу. Цикл существования завершен. В германских народах Weltgeist нашел свое высшее и окончательное выражение.

Русские в большинстве своем ничего не знали о немецкой философии и, следовательно, не были затронуты этими идеями, однако в Москве существовала небольшая группа молодых людей, страстно изучавших немецкую литературу и метафизику, и взгляды Гегеля их чрезвычайно шокировали. Со времен блестящего правления Екатерины II, которая победила турок и мечтала возродить Византийскую империю, и особенно после памятных событий 1812–1815 годов, когда Александр I явился освободителем восторженной Европы и вершителем ее судеб, русские были твердо уверены, что их стране суждено сыграть важнейшую роль в истории человечества. Уже великий русский историк Карамзин заявлял, что отныне Клио должна замолчать или отвести России видное место в истории народов. А сейчас, если верить теории Гегеля, славян всем скопом выставили на мороз, не дав им ни высокой миссии, ни каких-либо новых истин, чтобы поведать всему миру, и фактически не оставив им ничего лучшего, кроме как копировать немцев.

Патриотически настроенные московские философы, конечно, не могли с этим согласиться. Они объявили теорию неполной, хотя и приняли основные ее принципы. Неполнота заключалась в допущении, будто бы человечество уже вступило в завершающую стадию своего развития. Тевтонские народы, возможно, на тот момент и шагали во главе цивилизации, но не было никаких оснований предполагать, что они навсегда сохранят этот привилегированный статус. Напротив, уже наблюдались симптомы того, что их превосходство близится к концу. «Горькое и странное зрелище! – говорили они о Западной Европе. – Мнение против мнения, власть против власти, престол против престола… Погибают три главных деятеля общественной жизни! Осмелимся же выговорить слово, которое, может быть, теперь многим покажется странным и через несколько времени – слишком простым: Запад гибнет!.. Мы поставлены на рубеже двух миров: протекшего и будущего; мы новы и свежи; мы непричастны к преступлениям старой Европы… Велико наше звание и труден подвиг! Все должны оживить мы! Наш дух вписать в историю ума человеческого, как имя наше вписано на скрижалях победы. Другая, высшая победа – победа науки, искусства и веры – ожидает нас на развалинах дряхлой Европы»[40].

Этот вывод подтверждался аргументами из истории или по крайней мере из того, что они считали историей. Европейский мир представлялся состоящим из двух полушарий: восточного, или греко-славянского, с одной стороны и западного, или римско-католического и протестантского, с другой. Говорили, что эти два полушария отличаются друг от друга во многих краеугольных аспектах. В обоих христианство изначально составляло основу цивилизации, но на Западе оно подверглось искажению и направило интеллектуальное развитие в ложную сторону. Поставив рациональную логику ученых выше совести церкви, римское католичество породило протестантизм, провозгласивший право частного мнения