Россия в канун войны и революции. Воспоминания иностранного корреспондента газеты «Таймс» - Дональд Маккензи Уоллес

предпринята попытка поднять военное восстание в Санкт-Петербурге с целью свергнуть императорскую семью и провозгласить республику; но эта попытка провалилась, и смутные утопические мечты романтических реформаторов-неудачников развеялись под градом картечи.

Эта «декабрьская катастрофа», о которой до сих пор сохранилась живая память, была для петербургского общества как обвал пола в людном зале. Еще лишь миг назад все были оживлены, беспечны и счастливы; и вдруг на каждом лице испуг и оцепенение. Салоны, которые еще вчера кипели оживленными диспутами о морали, эстетике, политике и теологии, умолкли и опустели. Многие из тех, кто обыкновенно возглавлял эту беспечную болтовню, оказались в тюремных казематах, а те, кто избежал ареста, трепетали за себя и друзей, поскольку в последнее время почти все в той или иной степени баловались теорией и практикой революции. Сообщение о том, что пятеро заговорщиков приговорены к виселице, а остальные – к каторге, никого не успокоили. Общество походило на сбитого с толку ребенка, который в восторге и волнении от фейерверка сильно обжег себе пальцы.

На смену сентиментальному и нерешительному Александру I пришел его суровый и энергичный брат Николай и отдал приказ, чтобы не было больше никаких фейерверков, дилетантского философствования и политических амбиций. Однако в таком приказе не было необходимости. Общество, по крайней мере на время, полностью излечилось от всякой склонности к политическим чаяниям. К своему удивлению и тревоге, оно обнаружило, что эти новые идеи, которые должны были принести не райское, а мирское спасение человечеству и сделать всех людей счастливыми, добродетельными, утонченными и поэтичными, в действительности привели к ссылкам и эшафоту! Приятным снам пришел конец, и модный свет, отказавшись от прежних привычек, предался безобидным занятиям: карточным играм, развлечениям и чтению французской беллетристики. «Французская кадриль, – как лаконично выразился автор того времени, – заменила Адама Смита».

Когда буря утихла, в салоны снова вернулась жизнь, но она сильно отличалась от той, что была раньше. Больше уж не было разговоров о политической экономии, богословии, народном просвещении, чиновных злоупотреблениях, социальных и политических реформах. Любых тем, которые хоть как-то были связаны с политикой в широком смысле этого слова, собеседники по молчаливому согласию избегали. Дискуссии остались, но теперь они ограничивались литературными вкусами, теориями искусства и тому подобными невинными предметами.

Это безразличие или даже решительное отвращение к философии и политологии, усиленное и продленное репрессивным режимом при Николае, конечно, фатальным образом повлияло на разностороннюю интеллектуальную деятельность, процветавшую в предыдущее царствование, но при этом стало чрезвычайно благоприятной средой для развития художественной литературы. Напротив, исключив те практические интересы, которые мешают художественному творчеству и поглощают внимание публики, оно способствовало тому, что на языке того времени называлось «чистосердечным поклонением музам». Поэтому не следует удивляться тому, что правление Николая, которое привычно и несправедливо считают эпохой общественного и умственного застоя, можно в определенном смысле назвать золотым веком русской литературы.

Уже в предшествующее царствование борьба между классической и романтической школами, между приверженцами традиционных эстетических принципов и сторонниками безудержного поэтического вдохновения, которая велась в Западной Европе, нашла свое отражение и в России. Группа молодых людей из санкт-петербургского высшего света с энтузиазмом восприняла новые доктрины и объявила войну «классицизму», под которым они понимали все устаревшее, сухое и педантичное. Отказавшись от величественных, громоздких, тяжеловесных фраз, до той поры бывших в моде, они писали в легком, гибком, энергичном стиле и образовали литературное общество с явной целью высмеять самых признанных классических авторов. Новые принципы нашли много приверженцев, а новый стиль – поклонников, но это лишь усилило неприязнь со стороны литературных консерваторов. Уравновешенные и респектабельные предводители старой школы, всю жизнь трепетавшие перед Буало и считавшие его заповеди непогрешимыми догматами эстетической мудрости, громили нечестивые новшества как явные признаки литературного упадка и морального вырождения, а громких молодых бунтарей изображали распущенными донжуанами и опасными вольнодумцами.

Таким образом, в течение некоторого времени в России, как и в Западной Европе, «бушевала война на Парнасе». Сначала правительство неодобрительно относилось к новаторам из-за нескольких революционных од, написанных одним из их числа; но когда Романтическая Муза, отвернувшись от настоящего как чересчур прозаичного, вернулась в далекое прошлое и улетела в область возвышенных абстракций, самые зоркие цензоры печати не нашли причин осуждать поклонение ей, и власти практически не ограничивали свободного поэтического вдохновения. Романтическая поэзия пользовалась покровительством двора и правительства, а имена Жуковского, Пушкина и Лермонтова, трех главных представителей русской романтической школы, стали нарицательными во всех слоях образованного общества.

У этих трех великих светил литературного мира, конечно же, было множество спутников разной величины, которые прилагали все усилия, дабы ниспровергнуть романтические принципы путем доведения их до абсурда. Наделенные по большей части значительной легкостью композиции, рифмоплеты изливали свои чувства с безудержным безрассудством, требуя свободы для вдохновения и проклиная век, сковавший их прозаическими заботами, холодным рассудком и сухой наукой. В то же время драматурги и романисты создавали героев безупречного характера и ангельской чистоты, наделенных в высшей степени всеми добродетелями, и, в качестве контраста, ужасных, сатанинских персонажей с дикими страстями, блестящими кинжалами, смертельными ядами и всевозможными бессмысленно мелодраматичными злодействами. Эти напыщенные сочинения, перемежающиеся легкими сатирическими эссе, историческими очерками, литературной критикой и забавными анекдотами, составляли содержание журналов и полностью удовлетворяли потребности читающей публики. В то время почти никто не интересовался государственными делами или внешней политикой. Наибольшее внимание привлекали такие действия правительства, как повышения по службе и награждения. Публикация нового рассказа Загоскина или Марлинского – двух писателей, ныне почти забытых, – казалась куда важнее любого количества законодательных актов, а такие события, как французская революция 1830 года, меркли перед выходом в свет новой поэмы Пушкина.

Трансцендентальная философия, которая в Германии шла рука об руку с романтической литературой, также нашла лишь слабое отражение в России. Ряд молодых профессоров и студентов в Москве, горячих поклонников немецкой литературы, перешли от произведений Шиллера, Гете и Гофмана к сочинениям Шеллинга и Гегеля. Получив образование в романтической школе, эти молодые философы сначала обнаружили в мистической системе Шеллинга особый шарм, изобилующий туманными поэтическими метафорами и изображающий неясную, но грандиозную картину вселенной; но постепенно они ощутили нехватку какой-то логической основы для своих рассуждений, и их любимцем стал Гегель. Они отважно боролись с громоздкой терминологией и эпиграмматическими парадоксами великого мыслителя и пробивались сквозь густые дебри его логических построений. С пылом неофитов они рассматривали каждое явление, даже самый тривиальный случай повседневной жизни, с философской точки зрения, днем и ночью говорили о принципах, идеях, субъективном духе, миропонимании и тому подобных абстрактных вещах и по привычке атаковали «гидру нефилософии» путем анализа явлений