Пьяная Россия. Том второй - Элеонора Кременская

Антон с удивлением разглядывал своего гостя. Одет он был просто, в штаны и рубаху, но что-то нахимичил со своей бородой. Лохматая, неухоженная, почти до пояса, бородища эта расцвела всеми цветами радуги. И представилось, тут Антону, как в родном Ярославле, жадном до всего новенького и модненького появляются подражатели его гостя. Десятки, сотни мужиков отращивают себе бороды, раскрашивают их в парикмахерских во все цвета радуги и такие, фантастические, бродят по всему городу, приводя в дикий восторг иностранных туристов.

Мужик, прикончив водку, кивнул, довольный, назвался Лексеем. Поспели в кастрюльке пельмени, Антон готовил себе еду на электроплитке, Лексей жадно накинулся на горячее варево, обжигаясь, дышал ртом и снова принимался есть. Быстро расправился со своей порцией и виновато моргая, пояснил, что давно уже не ел, голодный очень.

А Антон, как бы нехотя, указавши на чудо-бороду, спросил, откуда, мол, такая расцветочка? Лексей махнул рукой, уставился в угол, пробурчал, что, вот как-то познакомился с одним человечком, пришел к нему в гости, выпили, закусили, все честь по чести, спать полегли, а его детки постарались, подкрались, пока он спал, взяли да и выкрасили бороду во все цвета радуги, химией уж очень увлекались, сволочи…

Антону стало смешно, однако, виду он не показал, придвинул гостю хлеба и сыра.

Лексей угрюмо сжимая стакан с водкой, всего-то и осталось, что стакан, остальное уж выпил, и, смотря куда-то в стену задичалыми глазами, пожаловался на свою судьбину. По его словам выходило, что мир давным-давно уже примирился с его потерей, и ничто не поколебалось бы, если бы он умер. А он, Лексей, стоял на перилах моста, смотрел в туманную даль Волги и ни о чем не думал, ничто не проносилось в его сознании, разве обуревала бесконечная усталость души…

Слова его, такие же незатейливые и шероховатые, как и он сам, тихонечко вылетали с сухих, обветренных губ и укладывались, кружась неслышно, будто осенние листья, на пол. Так Антону и представлялось, и, засыпая уже под монотонное бурчание своего гостя, он встрепенулся, услыхав, что Лексей – сумасшедший и сошел с ума во время пожара в своей деревне. Лексей так и рассказывал, не сводя пристального взгляда со стены:

– Вот пожар-то какой, дом-то весь в огне, в огне, гляжу, а на крыше-то огненные бесы пляшут, скалятся, радуются, что оставили меня без жилья…

По словам Лексея вышло, что после пожара напросился он в соседний монастырь послушником. Тяжкое это было бремя – поиски себя. Лексей и искал, как учили монахи, через месяц усердных молитв и работы на монастырском коровнике принял постриг, стал иноком. Но затянутая в пружины душа взяла да и взъярилась, задергалась, Лексей стал метаться. Замучили сны с роскошными застольями и даже запах водки ему казался так явственно, что повсюду мнился. Лексей принюхивался к братии, ощущал разные запахи и коровецкого навоза, и свежеиспеченного хлеба, и ладана, но водкой ни от кого не пахло. Он стал сходить с ума и однажды выкрал у настоятеля из кельи большущую бутыль кагора, предназначенную для причастия паствы, выпил всю прямо из горла, повалился, внезапно опьянев, на пол. Нерадивого инока наказали, наложили епитимью и велели бить триста земных поклонов, но раскаяния Лексей не чувствовал, напротив, еще больше стали одолевать сны о пьянстве и десятки голосов шептали ему о счастье быть пьяницей, беззаботно проводить свое время… Чтобы избавиться от бесов, Лексей в одну бурную дождливую ночь бежал из монастыря. Пешком, даже и не заметил как, отмахал километров двадцать, углубился в ярославские леса, ел ягоды, грибы, весь отощал и когда уже зарос грязью, взял да и вышел на какую-то дохлую деревеньку, где жили три человека, остальные сбежали в город за работой и хлебом. Лексей совсем не обрадовался людям, в лесу он громко «ржал» над бесами и вопрошал их беспрестанно, где же тут можно найти водку? Может, отобрать у белки или пошарить в логове у волка? Бесы, пригорюнившись, молчали. Но при виде жилья воспрянули духом и загомонили так, что у Лексея в ушах зазвенело.

С одиноким художником, наезжавшим в деревню из Москвы каждое лето рисовать дремучие ярославские пейзажи, они распили бутыль самогона. Радостные бесы невидимыми мячиками скакали возле Лексея. Почти пьяного его затолкал художник в баньку, выпарил, вымыл, переодел в свою одежду, рубаху да штаны. После к их обществу присоединились жительницы деревни, две любопытные старушонки, за старушонками пришли остальные живые: две кошки, лохматая псина неопределенной породы с репьями на хвосте, гордый петух со стаей влюбленных в него куриц и дойная коза с большущими рогами, но покладистая. Одна старушка даже принялась гладить эту козу по голове, отчего та жмурила глазки и только еще не мурлыкала. Все пришли поглядеть на Человека, а Человек этот все кричал им о своих грехах, о бесах, которых он никак не может победить, и плакал в пьяном бессилии, что так все плохо. Безумного монаха деревенские на следующий день, когда он проспался, отвели через заросшую травой тропинку к электричке и сдали сбивчиво объяснив ситуацию, на руки железнодорожным милиционерам в первый вагон. Лексея повезли обратно в Ярославль, всю дорогу он пел псалмы, видимо, вдохновленный ритмичной музыкой стука колес, и успокоился только с уколом, который ему вкатили санитары, вызванные доблестными стражами порядка. «Скорая» подкатила прямо к электричке. Лексея доставили в психушку, где он долго, очень долго лечился вместе с другими, какими-то угловатыми, будто побитыми личностями, тихо, боком слоняющимся по палатам, по коридорам больницы, смотрел бездумно в зарешеченные окна, ел послушно таблетки, без звука переносил уколы, а после сбежал, выкрав ключи у пьяной дежурной медсестры, Не по росту, больничную одежу он оставил в шкафчике, а свою рубаху да штаны забрал, благо это оказалось просто, шкафы с одеждой пациентов стояли тут же рядом с дежуркой.

По дороге к волжскому мосту, о котором Лексей почему-то подумал в первую очередь, он успел подраться с бомжом и бомж оказался сильнее. А все дело в том, что Лексей зашел на чужую территорию, в летнее кафе, где валялись в изобилии на столах чьи-то объедки и забытая на дне одноразовых стаканов плескалась желанная водка. Территорию пас бомж. Лексей, спасаясь, вскочил в троллейбус, а бомж не успел, двери захлопнулись. Бомж страшно обозлившийся, стал показывать ему всякие знаки, известные по американским фильмам, оскорбительные, в общем, и Лексей кинулся к окошку, крикнул неожиданно даже для самого себя:

– У тебя пипирка вот такая! – и показал пальцами от силы два сантиметра.

Бомж смешался, а пассажиры в троллейбусе до этого, безмолвствующие, разразились насмешливым хохотом. Антон криво усмехнулся, живо представив себе эту сцену. Он слушал, и только одно тянуло его спросить: и он спросил, про семью. Лексей сразу же поник головой, по его словам вышло, что да, семья была, но жена выгнала со скандалом, когда он запил, вот переехал жить в дом, к родителям. Они его терпели, куда же деваться от родного детища? А потом умерли, друг за другом измученные сыном-алкоголиком, умерли в один месяц, похоронили всем миром, у него, откуда же деньги? А далее понеслось вплоть до пожара, вот такая жизня… Антон, почему-то замирая душой, спросил про детей. Лексей качнулся вперед, согласно кивнул, да, был сын, сейчас должно быть большущий, но сказал как-то устало… Неожиданная догадка, от которой задрожали руки, посетила Антона и он спросил у Лексея фамилию. Оказалось, как в сказке, Коноплев. Антон, не сводя глаз с диковинного гостя, достал из сумки паспорт, раскрыл и сунул ему под нос. Тот прочитал черным по белому: Антон Алексеевич Коноплев и еще раз прочитал, более внимательно. А потом заморгал часто-часто, взглянул на мальчика удивленно и промычал:

– Антошка, ты что ли?

Оба долго плакали, сидя в тесной подвальной комнатушке и не знали, что же им делать дальше, как жить, но как-то жить-то надо, правда?..

2000 год

Чудак

Каждый человек чем-то примечателен, имеет неповторимые, так сказать, особенности. Крыльцов был примечателен своей бородой. Длинная белая борода опускалась прямо в карман брюк. Но это еще не все. Крыльцов брил голову и часто страдал от рук веселых коллег по работе, которые никогда не упускали случая позабавиться и написать черным фломастером на гладкой отполированной голове Крыльцова какое-нибудь гадкое слово. Слово было написать легче легкого, Крыльцов много пил и, упившись, засыпал, уткнувшись носом в клавиатуру компьютера.

Бороду Крыльцов лелеял и красил в белый цвет, сам он, вовсе еще не седой, тридцати лет от роду, решился на столь экзотический вид вдохновленный любимым персонажем детской сказки, стариком Хоттабычем.