Пьяная Россия. Том второй - Элеонора Кременская

Комната в квартире хоть и большая, двадцать квадратных метров, но сплошь заставленная мебелью, из-за двухъярусных кроватей солнца не видать, даже в коридорчике, на скрипучей раскладушке спал старший сын, двухметровый верзила. А тут еще мать плохо себя почувствовала, перебралась с холодной дачи в квартиру, облюбовала итак небольшое кухонное пространство, располагаясь со своими стонами и храпом на небольшом раскладном диванчике.

Нет, встреча с младшей сестрой была нежелательна, да и напрягала как-то мысль, что в свое время старшая выгнала младшую с грудным племянником на улицу, отказала в помощи, наплела небылиц и вообще выставила младшую перед родней и друзьями монстром.

Между тем, младшая сестра не сводила со старшей внимательного взора. Ничего не говорила, только смотрела. От ее взгляда у старшей сестры почему-то побежали мурашки по телу и, встряхнувшись, она решила, будь что будет, хотя бы расспрошу:

– Ну, здравствуй!

Младшая не ответила.

– Здравствуй, говорю! – старшая легко из себя выходила, была обидчива. – Могла бы и поздороваться!

– Здравствуйте! – прозвучал рядом со старшей тоненький голосочек.

Старшая посмотрела. На нее растерянно глядела девушка-подросток. В руках у девушки были последние колготки, те самые.

Девушка пошла прочь, удивленно оглядываясь на оторопевшую тетку.

Старшая завертелась, младшая сестра, как в воду канула.

Обежав весь магазин, старшая выскочила на улицу и застыла, прижав кулаки ко рту, чтобы не заорать.

Младшая сестра медленно истаивала в воздухе, по-прежнему внимательно и без улыбки изучая лицо своей родной сестры.

Прошло время. Старшая сестра покаялась на исповеди, отслужила несколько сот молебнов, сходила пешком куда-то в тьму таракань, во святые места, но младшая сестра не отпускала. Настойчиво, являлась она старшей в самых неожиданных местах.

Старшая видела тонкую, хрупкую фигурку младшей сестры в каждой девушке, каждой молодой матери с ребенком.

Старшая принялась подсчитывать, сколько же лет должно быть ее племяннику, когда его день рождения она уже и не помнила. Но по годам выходило, что парню не менее семнадцати лет.

Наконец, поведав всю историю, как есть, без своего всегдашнего выгораживания и поклепа на сестру, рассказав все седому монаху-прозорливцу, привыкшему выслушивать покаянный бред мирского люда, она получила в ответ его удивленное молчание и затем вопрос, а что собственно, она делает в храме? Монах глядел на нее сердито, кто ты, спрашивал он, как не убийца своей родной сестры и племянника? Схватил ее за шкирку и вытолкнул прочь, из церкви.

Старшая сестра пошла. По дороге она, несколько раз пошатнувшись, присаживалась на бордюры тротуаров. А вставая, разводила руками, чтобы удержать равновесие. Шла на автостопе, будто без сознания. Дошла до квартиры и, не обращая внимания на гвалт детей, вопросы матери, легла на кухне, на раскладном диванчике и померла.

Быстро, легким ветерком понеслась она тогда к Небесам, с вопросом, где же ее младшая сестра, может, жива, билась в ней слабая надежда? Может, можно все исправить, повиниться и опа-на, нет, как нет тех страшных лет, когда младшая в одиночку поднимала своего ребеночка. Но на пороге к вечности младшая сестра ее встретила, не одна, с сыном. Племянник, нежный душой, совсем еще мальчонка смотрел на тетку с отвращением. И пришлось старшей заворачивать оглобли, а тут и черти подоспели, куда как радые заполучить очередную бестолочь, забывшую о великой истине: «Родственники даны в путь, путь на тот свет!» А я добавлю, забежит такой родственник, выставленный родней вон из дома, забежит вперед и сбросит родственничков в геенну огненную и будет прав. Зачем же жить, если не для людей и к чему трястись за свои квадратные метры, когда уже отмерены метры в геенне? Зачем обижать ближнего своего, выдумывать, врать, защищаясь от удивленных взглядов друзей, подруг, когда завтра, а то и сегодня не сможешь оправдаться пред умершим по твоей вине ближним?!.

Самознаевы

Ночью Степка Самознаев пришел домой. Перед его носом кто-то помахал руками. Тут же, без предупреждения, Степка кинулся на противника и принялся крушить так, что Илья Муромец обзавидовался бы.

– С кем это ты там воюешь? – крикнул ему до боли знакомый голос.

Степка остановился, едва переводя дыхание. Жена стояла неподалеку и неодобрительно хмыкала.

– Да вот, напали на меня! – попытался оправдаться он.

– Кто? – строго продолжала допрашивать жена.

– Да вот же! – и оторопел.

Рубился Самознаев, оказывается с деревом. Это дерево ему в темноте ветками помахало.

– Олюшка, – припадая, ныл он уже в следующую минуту, – ради Бога, Олюшка, не говори никому, не рассказывай!

Ольга строптиво отворотилась, направилась к дому.

– Олюшка, родная моя, – шептал Степка в спальне и, переходя на нежности, целовал ее в плечо, в шею, в ушко, – прошу тебя!

– Ладно уж, лизунец! – отмахнулась она. – Но отсыпаться поди на печку, перегаром так и шибает, стирай тут после тебя, мучайся!

– Иду, Олюшка! – ворковал он, устремляясь к печке, как есть в одежде, залез, но все же забеспокоился. – А точно никому не скажешь?

– Точно! – выкрикнула жена из спальни.

Успокоенный, он заснул, уверенный в завтрашнем дне, где никто и ничто над ним смеяться не будет. У жены был принцип – не выносить сор из избы и она выполняла его свято.

Ольга же, напротив, долго ворочалась, не могла уснуть, соображая, что с утра придется натаскать воды из колодца, баню истопить для мужика. Мужик у нее пьяницей не был, но выпить любил. Обычно, с зарплаты, раз в месяц после смены оставался на заводе и до глубокой ночи с друзьями, под болтовню и пустопорожние разговоры «уговаривал» бутылочку, другую «беленькой».

Ольга вздыхала, Степка у нее был со странностями. Часто делал то, что нормальному человеку и в голову не придет. Как-то по весне он увлекся пугалами. Чучела Степка мастерил пострашнее, насаживал их на вращающиеся палки и чучела принимались кружиться, размахивая пустыми рукавами, пугая не столько ворон, сколько людей возвращающихся с вечерней смены.

Дом Самознаевых стоял как раз в самом начале поселка, неподалеку от остановки, где заводские автобусы подбирали и высаживали толпы работяг.

В сумерках множество чучел митингующих втихомолку на огороде, вызывали столбняк у прохожих.

Чучела дергались и ночью. Динамо-машину приводящую в действие пугал, Степка останавливать боялся, ее вообще было трудно запустить, приходилось долго возиться, протирать проржавевшие детали.

Закончилась история с пугалами неожиданно просто. В огород, сметая хлипкий забор, вломился одуревший от вина пьянчужка и принялся драться с безмолвными, но такими деятельными пугалами. Вскоре от чучел остались лишь лохмотья раскиданные там и сям.

Степка остыл кудесить с пугалами, но занялся постройкой модели яхты. Чертил, высчитывал, завалил чертежами весь дом, всю зиму провозился, а по весне, едва сошел лед, взял яхту, да и запустил в местном пруду. Яхта, с минуту победоносно покачавшись на поверхности, вдруг ушла под воду и без всхлипа сдалась, утонула. Степка недолго горевал, а занялся пазлами, такими, что как картины. Скоро весь дом наполнился соответствующими новому увлечению главы семейства, достижениями.

Самознаев бахвалился перед друзьями и соседями своими успехами, но повстречав как-то где-то человечка предпочитающего всему прочему искусство плетения корзин из лозы увлекся так, что дом по самую крышу оказался завален корзинами.

Корзины с ручками и без ручек, плетеные вазочки и хлебницы, кружевные подставки под горячее, ажурно выполненные розетки на стену, про Самознаева даже фильм документальный сняли, вот, дескать, какой мастер есть в наших краях.

Ольга тогда в сенях пряталась и плакала от страха и отчаяния, ничего нет хуже, чем жить в одном доме с творческой личностью. Жена для такого человека все равно, что прислуга, которую только тогда и замечает, когда что-либо самому понадобится. Правда, слабеньким утешением для нее являлся тот факт, что кому-то было еще хужее, чем ей самой, например, тем же женам голливудских звезд. В Самознаева хотя бы никто не влюблялся, чего тут любить? Тело рыхлое, нос картошкой, глаза бегающие. От такого шарахаться надо, а не любить, эх, если бы она знала в молодости, за кого взамуж выходит.

Ольга любила покой, отмучавшись с ребятишками, выпустив в свет двух сыновей, она почувствовала колоссальную усталость, благо, дети не досаждали ей внуками, предпочитая пробираться сквозь болезни и капризы младших Самознаевых самостоятельно. Изредка только наезжали и тогда жены сыновей, немедленно высвобождая свекровь от забот, деятельно принимались стряпать, ловко орудуя рогатинами и чугунками, будто всю жизнь провозились возле печи. Слава Богу, сыновья нашли себе сильных подруг с крепким наследием. Обе были из крестьянских семей и редкие наезды из городских благоустроенных квартир в дом предков считали за благо. Отдыхали с удовольствием, с энтузиазмом участвуя в огородных делах. Легко натаскивали воды для бани. Сыновья, не покладая рук, пилили и рубили дрова впрок, лазали на крышу дома, проверять все ли ладно с черепицей, чинили забор, одним словом, находили для себя дел. Внуки во всем потакали старшим и, уморившись от непривычных трудов, сваливались в кровати еще засветло.