Пьяная Россия. Том второй - Элеонора Кременская

Ольга тогда любила посидеть возле спящих внуков, наблюдая их дыхание и с удивлением чувствуя, что как ни странно, но внуки похожи и на нее, и на мужа.

Пухленький, маленький Ванька сердился во сне, хмурил брови, частенько приходилось отнимать у него разные железки, вечно в его карманах были гвозди, шурупы, а за пояс заткнута отвертка и молоточек.

Маленькая Люба пошла в бабушку. Ходила не торопясь, любила просторную чистую одежду, говорила спокойно и размеренно и, наморщив нос, цедила иной раз, презрительно:

«Фу, какие вы все увлеченные, даже меня не замечаете!» Обижалась на каждом шагу, а обидевшись, долго дулась и ни с кем не разговаривала.

Внук не отходил от деда, оба пропадали на заднем дворе, где Самознаев-старший устроил мастерскую. Врыл в землю четыре столба, соорудил из досок крышу, настелил деревянный пол. Здесь, на вольном воздухе проводили старый да малый большую часть времени. Постепенно мастерская пополнилась разными поделками, появился дощатый стол, скамейки и гроб, который стоял на двух, деревянных козлах.

Как-то Ольга, покликав мужа и внука на обед и не дозвавшись, пришла в мастерскую и обмерла.

Дед и внук лежали на вытяжку, легко уместившись в просторном гробу. В волосах у них запутались опилки. Стружка пробралась за шиворот рубашек, принялась щекотать и терзать. Оба проснулись под вой Ольги и, выскочив из гроба, ринулись прочь отряхиваться.

Гроб еще долго припоминали и в семейных разговорах непременно хохотали, находя такую поделку как гроб чрезвычайно нелепой выдумкой, лишь Ольга сердилась, в тот же день она отволокла гроб на реку и спихнула в воду. После чего еще долго по всему краю ходили сказки, одна страшнее другой, говорили про оживших мертвяков и про гроб, что плавает по реке, заманивая простаков в объятия смерти. Проводив детей и внуков в город, Самознаевы возвращались к прежней жизни.

И по вечерам, Степка по стародавней привычке заводил патефон, ставил заезженную, но бережно хранимую пластинку Утесова и подхватывал, улыбаясь Ольге:

– Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь…

Ольга кивала ему в ответ, а со стены им улыбались фотографии детей и внуков Самознаевых…

Смерти нет…

«В смерти – жизнь»

Эдгар По

У Любови Шмелевой, моей хорошей знакомой, жила собака, белый пудель по кличке Канька. Веселая такая, лохматая, жила одиннадцать лет. С утра они вместе гуляли возле дома, а вечером ходили в березовую рощу. Зимой, Канька носилась там по снегу, а хозяйка ее каталась на лыжах. Весело и просто. Обе любили как-то делать все вместе, во всем имели согласие и рады были друг дружке всегда. И тут Канька умерла, животные ведь недолго живут… Перед смертью она долгим взглядом поглядела в заплаканные глаза своей хозяйки и вдруг, показала язык, да вот так, высунула язык…

В березовой роще, которую обе они любили, она ее и закопала. Но плакала, переживала и искала Каньку в каждом пудельке, на каждого оглядывалась зачем-то. Прошло какое-то время. Увидела объявление. Продаются щенки черного пуделя. И тут, отчего-то появилась мистическая уверенность, что Канька там. Ну да, рассуждала Любовь, жила вначале белой, а теперь вот должна бы родиться черной. И она поторопилась по необходимому адресу. Ее ожидали два щеночка, девочка и мальчик. Два лохматых радостных шарика черного цвета и взрослая собака, мама щенков, усталая и счастливая. Тут же, в прихожей стояли люди, хозяева всего этого собачьего семейства. И они страшно удивились, что щенок – девочка со всех ног кинулась к ней, только что пришедшей, до этого, оказывается, она убегала ото всех, и даже рычала, и даже бесцеремонно описала одного, решившегося ее забрать. А тут сама подкатилась к Любови, запрыгала, завизжала, как бы говоря, возьми, возьми меня на ручки! Она и наклонилась, и взяла. Тут же и узнала ее, потому что собачка посмотрела долгим взглядом, и язык вдруг высунула. Что и говорить, опять они были вместе. Долго и счастливо, смерти нет, смерти нет…

Мятежная душа

Памяти моего отца Александра Александровича Пономарева.

Коноплев поссорился с матерью. Собственно, ссора-то была пустяковой, как всегда, из-за того, что в комнате не прибираешься, тарелку вон разбил, одни убытки от тебя, но надоел, до ужаса надоел сам, вот этот режущий крик, истошный крик без начала и конца, вечный. Сколько он себя помнил, мать все время орала: за двойки, за гулянки, за грязные штаны и за продырявленные носки.

Она еще молодая, маленькая ростиком, вся какая-то легонькая, может, и привлекала кавалеров, но заглянув ей в глаза, многие, если не все, попросту отшатывались, увидев там только сухость и злобу. Сына она всегда обвиняла в том, что он похож на своего отца, и всегда искала в нем черты ненавистного ей бывшего мужа, часто обзывала «коноплевским отродьем», и мальчик плакал, забившись куда-нибудь в угол, придумывая планы бегства из дома.

Теперь уже не мальчик, но и не мужик, Коноплев, иногда и сам покрикивал на мать, и она сразу, переменяясь в лице, кидалась на него с кулаками, подпрыгивала, (он был высок ростом), била в плечи и в подбородок, страстно ненавидя его самого и его отца. Коноплев давно для нее слился, как бы в одного человека и бывший муж, бросивший ее когда-то с ребенком, и ребенок этот, вечно забитый, ноющий, оба были, как-то не нужны ей, лишни. По всей вероятности, и совесть бы ее не замучила, если бы сын исчез из ее жизни, она и по имени-то его никогда не называла, только по фамилии. А имя-то было: Антошкой кликали товарищи, по отчеству – Лексеич…

С пятнадцати лет он стал работать, прорезался журналистский талант, перешел в вечернюю школу и занял место корреспондентишки в одной ярославской газетенке. Работал и учился, но мать отравляла всю жизнь. Конечно, ушел бы, но куда? С зарплатой, что ему платили в газете, не больно-то и разбежишься, снять комнату не удастся. Но Коноплев все-таки нашел выход, дополнительно устроился дворником и в подвале одного дома выпросил себе возможность уделать комнату не комнату, так, убежище. В РЭУ его положение узнали, пошли на встречу, принесли ему кое-какую мебелишку, а начальница, дородная и добрая баба предложила написать заявленьице на комнатку в муниципальном общежитии, мол, умрет какая пьянь, тотчас туда, на его место и вселишься. Антон, конечно же, согласился. Устроился еще и сторожем в тихий детский садик, смотрел там по вечерам телевизор у заведующей в кабинете, мылся в маленькой душевой, сооруженной для детишек, сладко спал на мягком кожаном диванчике в коридоре, и жизнь его после адских мук в материнской квартире казалась раем.

Конечно, Коноплева часто посещали мысли об отце, но все, что у него было, это маленькое фото на паспорт, с которого смотрел напряженным взором худенький подросток, остальные фотки мать в порыве бешенства давно уже порвала и выбросила. Где его папа и куда он девался? Не было известно. На все вопросы мать начинала дико орать, что он, Коноплев, весь в своего папашу, отродье и так далее… В общем, приходилось жить так, как есть, тяжело, но жить…

Однажды, посланный по делам редакции, куда-то за Волгу, пробирался Антон через большой Октябрьский мост обратно, домой. Транспорт сноровисто сновал туда-сюда, сотрясая асфальт под ногами, сердитый ветер раздувал полы старенького плаща и Антон весь согнулся, преодолевая метр за метром, когда увидел, что на перилах моста стоит человек. В одно мгновение, практически моментально, Антон бросился вперед, схватил человека за пояс и дернул на себя, вместе с ним повалился кулем наземь. Незнакомец зарычал, отчаянно заборолся с Антоном, попытался выдраться из крепких его объятий, но тут же отчего-то и охладел к своему порыву, заплакал, позволил увести себя с моста. В полутемной с единственной лампочкой под потолком, маленькой комнатенке подвала, которую Антон для себя окрестил домом, незнакомец хрипло, срываясь на шепот, попросил себе водки. У Антона стояла одна бутылочка, так, на всякий случай. Плеснув немного в стакан, мужик тут же жадно выпил. Посидел, посидел, сцапал бутылку, налил в стакашек и еще выпил. Запросил покурить. У Антона нашлась завалящая пачка «Беломора», один дворник как-то подзабыл, а он припрятал, так, на всякий случай… Мужик жадно затянулся.

Антон с удивлением разглядывал своего гостя. Одет он был просто, в штаны и рубаху, но что-то нахимичил со своей бородой. Лохматая, неухоженная, почти до пояса, бородища эта расцвела всеми цветами радуги. И представилось, тут Антону, как в родном Ярославле, жадном до всего новенького и модненького появляются подражатели его гостя. Десятки, сотни мужиков отращивают себе бороды, раскрашивают их в парикмахерских во все цвета радуги и такие, фантастические, бродят по всему городу, приводя в дикий восторг иностранных туристов.