Пьяная Россия. Том второй - Элеонора Кременская

Они

Электричка резко остановилась, и Ежу показалось, что – это его остановка. Он вскочил и выпрыгнул в широко открытые двери. В ту же секунду двери с шипением захлопнулись, светлая электричка унеслась по железной дороге в ночь. А Еж не сразу, но понял, что вышел на станцию раньше. Перед ним за лесополосой лежало Игнатовское кладбище. Еж озлобленно тряхнул волосами, озабоченно фыркнул, пошаркал носком кроссовки ни в чем не повинный асфальт короткого полустанка и решил идти… через кладбище. Оно, конечно, почти час до дома топать, вначале по дорожке мимо могил, потом по пустынному шоссе вдоль Яковлевского бора, но что же делать? Еж глянул вслед электричке, по шпалам усыпанным мелким гравием идти не хотелось, и ноги переломаешь, и от проходящих составов нырять практически некуда, высокие насыпи по бокам рельсов коротко обрывались в болотины. Еж не торопясь закурил, постоял, поглазел на полную Луну, вспомнил, что где-то на кладбище должен быть сторож, все-таки, живой человек, вздохнул и пошел.

Еж страдал особым психическим заболеванием. Он никогда в жизни не ходил на кладбища. В детстве, после похорон отца, с ним случилась продолжительная истерика, которая прекратилась только в детской психушке… Кладбище вызывало у него тревогу и тихий, неосознанный ужас, похожий на едва слышный вой. Он весьма сильно тяготился этими сотнями душ, сосредоточенных на кладбище, стремящихся к жизни. Чувствовал их разум и боялся, страшно боялся их.

Свое прозвище Еж получил еще в школе, и оно каким-то непостижимым образом перекочевало за ним в училище, а затем и на место его работы. Работяги смеялись над его прической и взлохмачивали здоровенными ручищами непокорные волосы:

«Еж, он и есть Еж!»

Он уже давно плюнул на себя, совсем не пытался пригладить непокорные лохмы, редко стригся и обрастал неровными патлами, торчащими во все стороны, действительно делавшими его похожими на ощетинившегося ежа.

Между тем, Еж плелся по прямой, но узкой дорожке и окружающие его памятники сливались в одну темную массу. Еж видел только эту спасительную асфальтовую дорожку под ногами, две стены памятников по бокам и большую Луну сверху. Он шел по этой дорожке, как по бесконечной могиле. Кругом стояла тишина, изредка только нарушаемая шорохом травы в которой охотились, наверное, ежи… На каждом шагу, в каждом звуке, в каждом легком дуновении ветерка чудилось Ежу нечто страшное. Да, он сильно боялся и по временам торопливо оглядывался, постоянно обдумывая, где же это может быть сторож. Ему представлялся некий бесстрашный мужик, который прямо вот сейчас вынырнет из-за какого-нибудь памятника и строго спросит, а куда он, собственно говоря, идет и откуда? А потом проводит его до самого шоссе и еще ручкой помашет. Еж ждал напряженно, только ожидание и удерживало его от подкравшегося безумия, продиктованного болезнью.

Как вдруг действительно, недалеко впереди кто-то предупреждающе и звонко постучал по железной ограде. В тишине громко прозвучал этот стук. Еж бросился навстречу долгожданному стражу порядка. Он торопливо и сбивчиво прокричал свое объяснение по поводу позднего визита, там выслушали молча. Еж добежал и огляделся в растерянности, у него был абсолютный слух, он точно слышал, что стучали отсюда, но вокруг никого не оказалось. Сердце у Ежа заныло в предчувствии беды…

Он струсил и побежал. Бегал Еж всегда на отлично, далеко позади оставляя своих соперников по физкультуре. Но тут… стук возобновился. Мало того, застучали, впереди, сзади, слева, справа. Кто-то с непостижимой быстротой мотался вокруг Ежа, пугая, приводя в ужас и замешательство. А он все бежал и бежал, норовя вырваться с проклятого кладбища на спасительное шоссе, но кладбище было таким большим, а он так давно не тренировался.

Еж упал на колени, ловя ртом воздух, черные круги плыли у него перед глазами, в ушах зловеще звенело. Тот, кто стучал, тоже остановился выжидая. Еж ясно это почувствовал и даже определил, где он стоит или висит в воздухе и тихонько постукивает по чьему-то железному памятнику. И тут, сквозь помрачневшее сознание, с запоздалым удивлением Еж понял, там не один призрак, их много. Они только и ждали, когда он отдышится, встанет, и его снова можно будет гнать, преследуя с ожесточением, только потому, что он живет, а они нет, у него есть тело, а у них нет… Еж разразился слезами, с отчаянием понимая, что Они способны убить его, вышибить из тела за то, что он посмел вообще заявиться к ним, на кладбище.

Еж заговорил с ними, рассказал им про похороны отца и про свою не проходящую боль по поводу его смерти. Они спокойно, но внимательно слушали его исповедь, даже постукивать перестали. Дрожащий, полный слез голос его, наверное, странно было бы услышать, скажем, сторожу, но в том-то и дело, что сторож спал, убаюканный выпитой бутылкой портвейна, спал в своей сторожке, крепко запершись, под охраной пяти кладбищенских собак, призраки не любят животных, особенно не любят Они кошек, но за неимением мяукающих созданий, сторож пользовался охраной умных и верных четвероногих. Собаки слышали плач Ежа, но приподнявшись было, тут же и улеглись обратно, хорошо, что призраки заняты и можно отдохнуть от их атак…

Еж дрожа, как в лихорадке, поднялся с колен и шагнул вперед по тропинке. Они в замешательстве толпились вокруг него, его исповедь сбила их с толку. Он беспрепятственно дошел до края кладбища и перешел уже на шоссе, не веря своему счастью, не веря, что Они отпустили его. По обеим сторонам пустынной дороги тянулись непроглядные чащи соснового бора. Сверху светила полная Луна. Через полчаса активного хода покажутся высотные дома окраины города, и Еж радовался, предвкушая уют своей квартиры и мамино ворчание по поводу его ночных гулянок. Но тут… он почувствовал, что Они рядом. Решили его проводить… Они бежали, летели вслед за ним и впереди него, заглядывали ему в глаза, дотрагивались до его волос, плеч, рук, так что он весь покрылся мурашками от страха перед ними. Они не нападали и не угрожали больше, но их неусыпное внимание ему показалось страшнее всего, что он только перенес в своей жизни. Они его сопровождали жадно и неустанно…

Абсолютно беспамятный, он дошел, наконец, до края соснового бора, тут уже начинались кое-какие дома, где-то светились теплым светом окна, где-то были живые люди. Они оставили Ежа сразу, как и не было их никогда. Он остановился и долго смотрел назад, чувствуя, как Они улетают обратно, на кладбище. Еж испытал сильное потрясение, за этот короткий час он повзрослел и почувствовал себя уже не мальчишкой и даже не юношей, а как-то сразу осознал, что может не так долго ему осталось, и он вот так же будет мотаться и ждать, сидя над могилой, на ветке какого-нибудь дерева, ждать своих родных, а не дождавшись, ведь многих забывают, озлобится и станет кидаться вот так же, как многие из этих кидаются на ни в чем не повинных живых, доводя их до исступления. Еж поникнув головой, побрел домой, на залитый светом электрических фонарей асфальт городского тротуара падали его горячие слезы и сердце сжималось от жалости к тем, что улетели обратно, но что же он мог поделать?..

Полная Луна светила по-прежнему отчетливо и ярко, освещая, в том числе могилу отца Ежа и его самого сиротливо приютившегося в лепестках сладко пахнувшей фиалки. Он ждал сына с надеждой и тоской. Твердо веря, что дождется… Кладбище Чурилковское деятельно жило своей жизнью, сверкали в воздухе сотни серебристых крылышек, люди переносились от памятника к памятнику. Вовлекали в свои игры «новеньких», еще растерянных и переживающих свою смерть остро и болезненно.

В сторожке чутко прислушиваясь к суетливой возне призраков, лежали два больших пса и сторож, невнятно творя молитву, выглядывал изредка в окошко. Ему чудилось движение и обманчивые белые тени, проносящиеся низко над землею.

– Ишь, как разыгрались! – задумчиво шептал он про привидений. – Должно быть, к дождю!

А Еж лежал дома, в своей кроватке и думал об отце, он, наконец, решился сходить к нему, завтра же, днем…

Франт

В начищенных ботиночках, в шикарном черном костюмчике с белой рубашечкой и галстуке стягивающем шею так, что не вздохнуть. Зато в руках легкая тросточка, на губах легкая улыбочка и, конечно же, вот оно, изящная походочка. Маленький поклон в сторону красиво одетой дамы и уважительный поклон для пожилой матроны, вышагивающей по бульвару в обществе толстого старого бульдога. Бульдог и матрона чрезвычайно похожи, оба еле дышат, оба едва смотрят вокруг, немного прогулялись и домой, баиньки, в теплую постельку. Ах, как он им завидует, он-то не может себе позволить покоя, ему всего тридцать лет и тело просит любви.

Ах, как бы он любил! В его мечтах возникает образ нечто белого и воздушного, чистый облик невесты, а перед глазами маячит девица с опухшей физиономией. У девицы под глазом фиолетовый синяк и губы накрашены неумело, вкривь и вкось. На девице обтягивающая майка и жирный живот с утонувшим пупком выставлен на показ. Здоровенные ляжки едва прикрывает короткая юбка. Девица глядит на него, усмехаясь, все понимает и кивает, подмигивая: