Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934 - Артем Юрьевич Рудницкий

но поляки почему-то быстрее восстанавливались. В 1929 году Флоринский сопровождал президента Сената Данцига Генриха Заама в ходе его визита в Москву, и вот что предстало его взору на пограничных железнодорожных станциях:

«Несколько часов, проведенных в Бигосове и Шепетовке, достаточны, чтобы иметь первое суждение о том первом впечатлении об СССР, которое иностранцы должны вынести от первой советской станции. В Бигосове построена новая станция по типу негорельской, но она окружена густым всюду валяющимся мусором. В Шепетовке омерзительный вокзалишко, грязненький донелья, битком набитый валяющимися на, около и под скамейками людьми.

В Столбцах то же белорусско-еврейское местечковое население, что и в Негорелом, в Здолбунове[649], то же украинско-еврейское население, что в Шепетовке, однако контраст огромен и не в нашу пользу. Шепетовская станция это сплошная грязь, вонь и сутолока. К этому прибавляется картина наших жел. дор. и таможен, служащих почти всех неопрятно, неряшливо одетых, часто совершенно оборванных, иногда исключительно нечистоплотных. Какая разница с прибывающими на советские погранстанции польскими и латвийскими кондукторами и машинистами! Совершенно необходимо, чтобы на первых порах, хотя бы западные наши границы не представляли таких удручающих картин. Это не говоря уже о крайней медлительности обслуживания, безразличии к пассажирам, “приблизительности” даваемых справок»[650].

Чтобы его записи не были истолкованы как очернительство советской реальности, Флоринский объяснял: его беспокоит «злорадство наших недругов», и чтобы не допускать этого, нужны «строгие административные меры». «С какой стати позволять белополякам и латышам в тех же белорусских болотах и лесах казаться значительно более культурными, чем мы?»[651].

В письме Народному комиссару путей сообщения Яну Рудзутаку Флоринский высказался по поводу пограничной станции Негорелое:

«Негорелое является теми воротами, через которые иностранцы въезжают в Советский Союз. Для многих людей первые впечатления являются решающими и окрашивают их последующие впечатления и выводы. Не сомневаюсь, что впечатления иностранцев при въезде в темное и грязное Негорелое из чистых, опрятных и хорошо освещенных Столбцов настолько невыгодны для нас, что стоило бы израсходовать небольшую сумму на поддержание Негорелого в большей чистоте и на лучшее освещение этой станции»[652].

Шеф протокола обращал внимание на грязь в вагонах советских поездов, плохое снабжение вагона-ресторана, где «нет масла». Ладно бы дело касалось советских граждан, им не впервой, но речь шла об обслуживании иностранцев![653].

Дипломаты могли понять экономические трудности, нехватку средств для строительства современных станций или общественных учреждений, но не понимали, почему нельзя обеспечить чистоту и порядок, хотя бы на тех же вокзалах; посещать которые волей-неволей приходилось часто, для встреч и проводов. Вот и случались неприятности… Так, «проводы Озольса закончились неприятным инцидентом с Черутти, который идя по перрону, провалился в яму, плохо прикрытую досками, что дало ему повод для негодования о наших порядках»[654].

Дипломатов задевали жилищные условия в Москве. Если им удавалось арендовать квартиру (что случалось не всегда, жилья в городе катастрофически не хватало), то условия далеко не всегда отвечали их требованиям. В 1928 году австрийский посол Отто Поль поселился в доме на Садово-Кудринской, 13. Прежде там уже размещалось австрийское посольство, но потом для него нашли другое здание. Теперь посол вернулся в прежнее помещение, собираясь сделать его своей резиденцией. «По словам Поля, дом теперь совершенно неузнаваем. Всюду грязь. На лестницах примусы. Ему говорили, что по воскресеньям идет общая пьянка. Поль это объясняет тем, что дом заселен не рабочими, а деклассированными элементами, которых Бюробин сюда перебросил в порядке освобождения других своих домов»[655].

Бюробином[656] называлась советская контора, обслуживавшая иностранцев и пользовавшаяся дурной славой – как ведомство нерасторопное и насквозь коррумпированное. Флоринский именовал его «чудовищно неэффективным и жадным Бюробином»[657]. Шведский дипломат Густав Рейтершильд с «большой иронией рассказывал, как опростоволосились инженеры Бюробина, категорически отвергавшие наличие дымохода, дававшего ключ к ремонту, о котором в течение 2-х месяцев просил Рейтершильд и который Бюробин считал очень дорогим и сложным. Вступление шведских инженеров позволяет произвести этот ремонт в течение нескольких дней и за значительно меньшую плату. Неисправим наш добрый Бюробин»[658].

А шведский посол Карл Гейденштам рассказывал, как «его дом с шумом треснул», когда он брился. После ремонта, сделанного Бюробином[659].

Случалось, что не удавалось снять квартиру по причинам, кажущимся сегодня совершенно анекдотичными. Турецкий военный атташе Лютфи-бей договорился об аренде с хозяином, ученым, который надолго уезжал и оставлял квартиру «в профессорском кооперативе “Заря”». Но там потребовали от турка «представления удостоверения, что он “трудящийся”», то есть буржую арендовать квартиру не полагалось. Таким удостоверением дипломат не располагал, обратился к Флоринскому, НКИД направил разъяснение, «но домоуправление вновь отказало»[660].

Как-то по долгу службы, в 1926 году, Флоринский заглянул в МУНИ, такой аббревиатурой называлось Московское управление недвижимыми имуществами, чтобы обсудить с заведующим Арендным подотделом товарищем Ароном потребности дипломатов. Шеф протокола обнаружил условия, «воскресающие в памяти эпоху военного коммунизма: какие-то временные наспех сколоченные перегородки из досок, сонные курьеры, от которых не добьешься никаких указаний, прогуливающиеся по коридорам совбарышни и т. д.». И пришел к выводу: «Я положительно склонен думать, что посещение иностранцами Арендного п/отдела МУНИ отнюдь не будет способствовать формированию у них благоприятного представления о деятельности наших учреждений, и что лучше таких посещений избежать, пока Арендный п/отдел не приведет себя в порядок»[661].

Советские гостиницы отталкивали иностранных дипломатов грязью, дороговизной, отсутствием надлежащего сервиса и охраны. Однако гостиничными услугами им все же приходилось пользоваться, пока они не подыскали для себя квартиру или особняк для посольства. Яркое впечатление от пребывания в гостинице «Савой» осталось у Эсмонда Овия – посол какое-то время жил там, пока англичане не переехали на Софийскую набережную. Об одном происшествии Флоринский узнал от 2-го секретаря британского посольства Джона Гринуэя: «Г. рассказал о странном вторжении в комнату Посла в “Савое” половой психопатки, когда Посол отлучился на несколько минут, оставив дверь незапертой. Эта немолодая и явно ненормальная женщина поставила Посла своей предприимчивостью в затруднительное положение»[662].

В 1932 году в СССР приехала с ознакомительным визитом герцогиня де Клермон-Тоннер (Элизабет де Грамон), французская писательница. Ей и ее спутнице (история умалчивает о личности этой гражданки, очевидно, очередной любовницы герцогини, которая славилась своими лесбийскими наклонностями) предоставили номер в гостинице и… «один матрас на двоих»[663].

Среди ведомств, которые приводили в негодование иностранцев своей некомпетентностью, выделялся «Интурист». Французский дипломат Пьер Шарпантье говорил по этому поводу: «…Интурист причиняет вашей стране величайшее зло… Главный порок… в совершенно неудовлетворительном подборе гидов. Вместо того, чтобы, ограничиваясь деловой информацией,