Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934 - Артем Юрьевич Рудницкий

дать иностранному туристу спокойно осмотреть показываемый объект (производство, школы и т. д.) и сделать свои выводы, гид на каждом шагу засыпает его дешевой агиткой, проводя параллель между советским и капиталистическим строем и жесточайшим образом клеймя последний. Делается это неумно, назойливо, часто совершенно безграмотно, сплошь и рядом сопровождается нелепыми анекдотическими преувеличениями…»[664].

Вызывали негодование служба доставки и таможенная служба.

Эстонский посланник Юлиус Сельямаа жаловался, что его багаж «блуждал четверо суток между границей и Москвой»[665].

Германский посол Герберт фон Дирксен критиковал таможенные тарифы – за небольшую посылку с консервами и игральными картами его заставили заплатить 12 тысяч рублей. Кроме того, его возмутили «неряшливые манипуляции» таможенников – «надрывают пакеты, содержащиеся в ящиках, причем часть содержимого высыпается, что приводит к смешению продуктов». В результате мадам Дирксен очень огорчилась из-за «смешения риса с какао и солью»[666].

Ну, а про пересылку несопровождаемого багажа и говорить нечего. Вещи греческого дипломата Александра Коантзакиса, которые отправляли из Негорелого, потерялись. Чиновник организации Союзтранс «невозмутимо объяснил… что очевидно вещи посланника выгружены где-то на промежуточной станции, но где именно и какова их судьба Союзтранс не берется установить и рекомендует Коантзакису проводить поиски через НПО[667]». Надо ли говорить, что вещи так и не были найдены. Флоринский с возмущением отметил, что «мы уже имеем представление каким расхлябанным учреждением является Союзтранс. Нужно было бы покрепче подтянуть это учреждение»[668]. Не факт, что из этого что-то получилось, таких учреждений в СССР было немало…

А когда доставляли багаж итальянского посла, «таможня нас уведомила, что крыша в вагоне с вещами Черутти пропилена и что некоторые ящики вскрыты»[669].

Действовали на нервы постоянные перебои почтового сообщения, запреты на фотографирование и требования милиционеров и агентов в штатском засветить пленку, даже если объектом были совершенно безобидные сооружения.

Дипломаты, в силу профессиональной сдержанности и осторожности, редко откровенничали по поводу советской обстановки, но иногда давали себе волю. Как-то, хорошенько выпив, эстонский посланник Юлиус Сельямаа не поскупился на «резкие выпады против ударничества, соцсоревнования и форм социалистического труда». В ответ на возражения Флоринского бросил: «Все что мне приходится слушать по радио, не осуществимо пока в жизни, нельзя перевоспитать таким образом человека; потребуются новые поколения… вы приписываете своим ударникам качества, которые вы хотели бы у них увидеть, но которых у них пока нет»[670].

О политическом произволе и репрессиях в разговорах с Флоринским и его коллегами иностранные дипломаты редко упоминали (в основном обсуждали между собой), но порой их прорывало. О Шахтинском процессе итальянец Гвидо Релли, шеф пресс-бюро в посольстве, сказал прямо: «Подсудимые, которые сознаются, отчасти терроризированные ГПУ, душевно полубольные люди, остальные, может быть, провокаторы. Так или иначе, это только комедия, а не суд»[671].

26 ноября 1930 года Жан Эрбетт направил в Париж телеграмму, где говорилось, как добивались чекисты признательных показаний от основного фигуранта сфабрикованного процесса «Промпартии» профессора Леонида Рамзина. Посол ссылался на «человека, которого обычно воспринимают как главного агента ГПУ при дипломатическом корпусе». Несложно догадаться, что речь шла о Борисе Штейгере, хорошенько выпившего на вечеринке «в одном советском доме» и многое рассказавшего. Процитируем телеграмму:

«…процессор Рамзин, главный обвиняемый на процессе о государственной измене, был подвергнут ГПУ специальному режиму (абсолютная тишина, резкая перемена освещения). Благодаря этому от него добились всех необходимых заявлений. Этот человек добавил, что… русские, когда их мучают, как это было с профессором Рамзиным и его коллегами, думают только о том, как сделать всевозможные признания и ложные доносы, чтобы спасти свою жизнь»[672].

Не стеснялась говорить о своем возмущении советскими порядками мадам Черутти. «На вопрос достаточно ли долго она в Москве, чтобы проникнуться любовью к этому государству, посольша, не колеблясь ответила: “Я здесь довольно долго, но любви не питаю”. М-м Гай при этом шепнула своей соседке: «Годов не хватит, чтобы такую любовь испытать»[673].

Когда в 1930 году приехал новый итальянский посол Бернардо Аттолико, менявший Витторио Черутти, мадам Черутти не упустила случая позлословить: «”Он еще не стар, но философ и любит уединение”. Потом она добавила не без ехидства: “Таким образом он найдет в Москве то, что ему нужно”»[674]. Другими словами, делался намек на скудость развлечений и контактов.

Не стеснялись и дети из дипломатических семей. В январе 1931 года заместитель Флоринского Владимир Соколин посетил новогодний обед в норвежской миссии и был ошеломлен тем, что «младшая дочь хозяев, умеренно поддерживаемая старшей сестрой, обрушилась с крайне злобной критикой на коммунизм и советскую власть. Доведенная до нервного расстройства моими ответами, она покинула общество задолго до разъезда, не простившись с никем[675]. Главные пункты обвинения: мистицизм, фанатизм, жестокость и т. п. Даже завод АМО показался девушке мрачной развалиной, грязной, хаотической, “доказывающей» нашу неспособность строить промышленность”»[676].

Советник германского посольства Фриц фон Твардовски регулярно устраивал костюмированные вечеринки с политической окраской. В феврале 1929 года такая вечеринка сопровождалась театральной самодеятельностью в виде кабаре. Соколин, побывавший там, рапортовал: «Весь вечер носил подчеркнутый характер противопоставления “белой” и “красной” Москвы. К лицу ли советнику германского посольства устраивать такие демонстрации?»[677].

А в феврале 1931 года прием у Твардовских стал, по выражению Флоринского, «гвоздем сезона». «…Почти вся постановка носила резко выраженный характер противопоставления “человеческой” жизни жизни в Красной Москве. …На стенах хорошо сделанные углем шаржи советских типов: мрачного милиционера, мерзнущей в короткой юбке обывательницы, странного еврея в красноармейской форме и т. п.». Спектакль начался в семь вечера и шел почти три часа без перерыва и, судя по всему, был сделан небесталанно и почти профессионально. Представление «было насыщено ироническими, не всегда приятными, но, надо признать, весьма остроумными намеками на нас». Как-то: «О советском протоколе – всюду опаздывает, как ждет похвалы за совершенные благодеяния, которых, увы, никто не замечает, как он навязывает голодных гостей; отмечалось в комической форме незнание языков нашими сотрудниками и их непонимание шуток; много было инсинуаций по поводу нищеты, опоздания поездов, неисправной работы таможни и т. д. Все сцены кончались возгласами: жизнь полна жертв и страданий». Авторы спектакля издевались над немецкими коммунистами и их газетой «Роте фане».

Зрители печалились, потому что не увидели сцену, «которую заранее предвкушали все» – «разговор по телефону германского секретаря и т. Литвинова». Но ее приказал снять Дирксен, решив, что это уже перебор[678].

Страдания Ирмы Дункан

Дипломатам с трудом верилось в преимущества советского строя, который все основательнее отгораживался от остального