Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934 - Артем Юрьевич Рудницкий

1928 году Флоринскому ненадолго удалось простимулировать женскую активность, возобновив чайные журфиксы[612], которые проводила Литвинова. Такой прием, причем на широкую ногу, состоялся 13 декабря. Предполагалось пригласить побольше советских представителей, но в ОГПУ решили не потакать протокольным прихотям Флоринского:

«Список советских людей, намеченных для приглашения на наши приемы, еще не согласован и находится, как мне было сообщено, на просмотре у т. Менжинского; поэтому пришлось ограничиться обычным кругом наших гостей. Но и из них далеко не все отозвались на приглашение. В частности, не явились Мейерхольд (которому я лично звонил на квартиру, подтверждая приглашение), Александровский и Владимиров[613]. Приехали Немирович-Данченко с женой, Таиров, Розенель, Свидерский, Скобелев, Б. Б. Красин[614], О. Д. Каменева, Линде[615]. – танцевали под рояль. Такое начинание понравилось. В этом сезоне это первый чайный прием с танцами; многие с грустью вспоминая субботние приемы у графини Манзони, выражали надежду, что инициатива А. В. Литвиновой послужит примером и для других – молодежь скучает. – Т. Сайрио[616] позаботился о том, чтобы придать буфету более тщательный и домашний характер»[617].

Однако о регулярности таких мероприятий можно было только мечтать. Не говоря уже о других предложениях Флоринского: «Иностранцы также весьма оценили бы появление, хотя бы по одному разу в сезон, наших ответственных сотрудников с женами на чайных приемах у иностранных дам, имеющих свои дни. Такие посещения заменили бы вместе с тем визиты этим дамам, которые у нас никогда не делают и к которым по существу обязывает международная вежливость»[618].

Не удалось.

Если в посольства, на встречи, приемы или вечеринки с участием дипкорпуса приходили новые лица из НКИД, то для иностранных дипломатов это становилось приятным сюрпризом. Когда однажды это случилось на журфиксе у супруги итальянского посла графини Манзони, она «не могла скрыть своего удовлетворения»[619].

Впрочем, удовлетворение выражалось не всегда. Нкидовцы нередко на приемах отмалчивались, проявляли застенчивость, не имея навыков светского общения. А когда в посольства приходили другие официальные лица, даже очень высокопоставленные, то они нередко вели себя не слишком любезно и дружелюбно – может, опасаясь, что на них могут донести и обвинить в недопустимом сближении с врагами Страны Советов. Это огорчало Флоринского, и он просил «обратить внимание на то, чтобы при посещении иностранных приемов представители наших учреждений не держали бы себя так, как будто они делают великое одолжение и не проявляли бы явного пренебрежения к окружающему обществу в самых откровенных формах, как например, имеет привычку Нач. Отдела внешних сношений Реввоенсовета т. Гайлис (на обеде у японского военного атташе и на последнем приеме в Турецком посольстве)»[620].

Сложившаяся ситуация наносила ущерб государственным интересам, Флоринский это понимал, считал ее ненормальной и пытался что-то исправить. Однако это была борьба с ветряными мельницами…

Обращаясь к руководству НКИД, он разъяснял «отрицательные стороны нашей замкнутости»[621]. Указывал, что «наше нежелание общаться» приводит к «постоянному уязвлению самолюбия иностранных представителей». И, кроме того, «нами не используются возможности обработки отдельных членов дипкорпуса в желательном для нас смысле». Что происходит в результате? Приезжает в Москву новый дипломат… «раз или два в году» его приглашают на обед к Чичерину, «изредка на приемах в миссиях встречается с сотрудниками НКИД, также изредка приходит в НКИД для деловых разговоров… С нашей действительностью знакомится через своих коллег или немногих представителей русской буржуазии, принятых в иностранных миссиях, и получает, конечно, самую тенденциозную информацию. НКИД от него сторонится, но зато его любезно принимают в британской миссии, двери которой широко открыты и которая является центром, объединяющим дипкорпус». И «здесь новичка наставляют» в духе, невыгодном советской стороне[622].

Эту докладную записку Флоринский написал в 1924 году, когда британская миссия считалась главным центром враждебного влияния в дипкорпусе. Позже в его оценках аналогичная роль отводилась итальянскому посольству. Об этом уже говорилось, но нужно добавить, что позиция англичан, итальянцев или других западников являлась проявлением не только идеологической и политической неприязни, но и элементарной реакцией на отношение к ним нкидовцев и прочих советских чиновников.

Флоринский писал об этом не прямо, но, в общем, достаточно понятно, не преминув подпустить шпильку советскому начальству: «Итальянское посольство последовательно проводит тенденцию замыкания корпуса в себе, отмежевания от советского мира (правда никогда не отличавшегося особым гостеприимством в отношении иностранных дипломатов), проповедь своего рода снобизма, провозглашающего эту отчужденность. Такие тенденции, идеологом и вдохновителем которых является воинствующий фашист Черутти, прививаются среди некоторой части корпуса… Мне кажется, что эти настроения формулируются приблизительно так: советские представители не проявляют к ним радушия и уклоняются от общения с ними; мы слишком горды, чтобы искать сближения и будем отвечать им такой же строгой официальщиной и лишь в тех случаях, когда это совершенно необходимо»[623].

С 1928 года отношения с западными дипломатами стремительно портились, и Флоринский, в частности, связывал это с уходом Брокдорфа-Ранцау, «служившего сильным сдерживающим началом», а также с приездом Черутти. В дипкорпусе, рапортовал шеф протокола, «ведется кампания против изоляции». «В центре Черутти и Эрбетт – первый из свойственного ему высокомерия и снобизма, а также под влиянием жены, мечтающей о литературном и артистическом салоне; а второй из желания завязать на легальном основании связи с интеллигентщиной, чтобы прощупать среди нее антисоветские настроения, которые нынче ему повсюду мерещатся. Кроме того, обоих связывает общее желание нам вредить, усиливая в Корпусе враждебные настроения и трудности пребывания в Москве». В качестве активных сторонников кампании указывались Артти, Гейденштам, Озолс, и прогнозировалось, что «к ним примкнут остальные прибалты (может быть, кроме Балтрушайтиса), скандинавы и грек»[624].

Спустя год в протокольном дневнике была сделана следующая запись: «По сообщению Б. С. Штейгера в Корпусе якобы создалась группа, активно агитирующая за полную самоизоляцию в ответ на “невыносимую изоляцию”, на которую обречены в Москве иностранные дипломаты». Раз нет общения, на которое рассчитывали дипломаты (с «членами правительства и общественными кругами»), то было решено «свести до официального минимума общение с теми официальными представителями, “которые имеют ныне обращение в корпусе”», так как это «создает лишь вредную и недостойную иллюзию. Лучше вовсе никого не видеть и замкнуться в своем кругу, чем питаться подобными суррогатами». Закоперщиками были названы на этот раз Черутти, Гейденштам и Урби, а Эрбетт и Скау квалифицировались как «умеренные», полагавшие нецелесообразным «отказываться от последних ресурсов»[625].

Шеф протокола предпринял попытку переломить ситуацию, сломать преграды, отделявшие советских дипломатов от западных. Формально, он подавал это как заботу о государственных интересах, но конечно, не забывал