Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934 - Артем Юрьевич Рудницкий

отпуск на воде». Вроде бы ничего предосудительного, но на реке имелись железнодорожные мосты, которые западные диверсанты, конечно, мечтали взорвать. Поэтому нужно было просить о разрешении на «проход под железнодорожными мостами». Начальник охраны путей сообщения сначала, естественно отказал, пришлось обращаться «выше», и добро в конце концов было получено. Жаль только, что к этому времени отпуск у датчанина закончился[591].

Не только дипломаты, но и обыкновенные граждане, приезжавшие из-за рубежа, испытывали на себе все прелести советской замкнутости и зажатости. В 1930 году Масахира Шимада (к тому времени уже 2 секретарь японского посольства) приводил в качестве примера «историю японского студента, который приехал в Москву для изучения русского языка в русской семье». Ни одна семья не согласилась его впустить, опасаясь, что контакты с иностранцем обернутся арестами, высылкой из Москвы или чем-то еще худшим. Студент, прожив несколько недель в гостинице, убрался восвояси[592].

Особенно переживали жены дипломатов. Далеко не всем удавалось устроиться на работу в посольстве, времени для общения было хоть отбавляй, а вот само общение находилось в дефиците. Супруга датского посла Скау жаловалась, что ничего не видит в Москве, «где так много нового и интересного. Корпусу никогда ничего не показывают»[593]. Мадам Черутти излила свою горечь Чичерину, но нарком мало чем мог ей помочь. Флоринский записал: «Главная жалоба м-м Черутти – невозможность общаться с местным обществом, в особенности с художниками. “Я не могу согласиться, чтобы, например, Станиславского, как подневольного, гнали ко мне на чашку чая. Они нас боятся и вероятно правы. Чичерин кажется меня понял”»[594].

Элизабет Черутти, по ее словам, вскоре смирилась с тем, что свободного общения с интеллектуальной и культурной элитой, на что она рассчитывала, нет и не будет, и ее удел «сидеть в гостиной, пить чай с дамами из дипломатического корпуса и обмениваться сплетнями»[595].

Из протокольного дневника:

«…Мадам Черутти с большим жаром негодовала против того, что не может запросто, как в других странах, встречаться с верхушкой интеллигенции, в особенности с артистической ее частью. «Вас мало знают в Европе, говорила она, но манера, которой вы сами оказываете себя здесь, делает вас ненамного понятнее и яснее, ибо вы в сущности ничего нам не показываете»[596].

«…Ева Урби громко проклинала московское общество, где всё всегда одинаково: официальные лица, официальные блюда и официальные официанты. “Даже лакеи и те не обновляются”»[597].

Страдала и Эми Чилстон, супруга британского посла (виконт Аретас Чилстон прибыл в Москву в 1933 году), хотя британское воспитание заставляло ее воздерживаться от резких суждений. К тому же милиция оперативно нашла утерянную ею сумочку, она «восторгалась быстротой наших органов и честностью лица, нашедшего сумочку», и это несколько примирило ее с советской реальностью. Но беседа показала, что все же она не всем довольна. «У меня были сведения о большой враждебности леди Чилстон, – отчитывался Флоринский. – Из довольно продолжительной беседы с ней я не вынес впечатления о предвзятой ее враждебности. Скорей похоже, что она скучает в Москве, а отсюда может быть и дурное настроение. Она откровенно мне сказала, что ей не хватает живой связи с театральным миром. Она больше всего интересуется искусством и постановкой этого дела у нас. Очень ее интересует также кинематографическое искусство, просила устроить для нее посещение киностудии…»[598].

Атмосфера взаимной подозрительности, страха и шпиономании в советском государстве заставляла воздерживаться от контактов с иностранными дипломатами не только обыкновенное население, но и государственных служащих, в том числе высокопоставленных. Это ощущалось в Москве, а особенно в провинции. Там вообще от иностранцев шарахались как черт от ладана – неровен час, скажешь что-то не то, донесут ведь и посадят. Словом, исходили из того, что береженого бог бережет. Пример – из письма Сергея Александровского, в 1926 году работавшего в Харькове в роли Уполномоченного НКИД при правительстве Украины. Письмо была адресовано Литвинову:

«Если иностранцы жалуются на изоляцию в Москве, то в Харькове для этого они имеют еще больше основания, ибо за год они имеют возможность видеть кой-кого из наших людей едва 1–2 раза. За 2 года моего пребывания здесь не было буквально ни одного случая, когда кто-нибудь из наших принял бы кого-нибудь из консулов хотя бы в служебном кабинете. Я не раз слышал намеки от германского консула на то, что ему трудно исполнять свои обязанности без общения с руководящими лицами, а меня он, дескать, не хочет особенно затруднять расспросами. …Приемы, которые я устраиваю, всегда посещают только второстепенные персонажи Харькова, члены Коллегии и замнаркомы, да и то с большой неохотой, потому что в Харькове, может быть больше, чем в Москве, существует настроение по адресу таких приемов, как к чему-то почти “зазорному”. Хотя, подчеркиваю, я устраиваю нечто подобное крайне редко и весьма скромно. Я полагаю, что раз в год и в харьковских условиях прием для иноконсулов вещь неизбежная и необходимая. Я думаю, что на такой прием раз в год должны приходить один-два видных товарища из действительно руководящих украинской жизнью»[599]

От иностранцев скрывались даже сотрудники НКИД. Казалось, им-то сам бог велел контактировать с дипкорпусом – соблюдая элементарные приличия, протокольные правила, а также в расчете на получение ценной информации – но куда там. Нкидовцы довольно быстро поняли, что в глазах высшего советского руководства они входят в группу риска и являются первейшими кандидатами на аресты, лагеря и ВМН – высшую меру наказания. Огонь всегда ведется, прежде всего, по штабам…

Дело дошло до того, что работники наркомата начали избегать встреч с зарубежными дипломатами, а если все же такие встречи происходили, то вели себя сумрачно и скованно, чтобы не дать повод к продолжению общения. 1-й секретарь итальянского посольства Джованни Персико по этому поводу едко заметил: «при встрече с московскими коллегами у него всегда желание выразить соболезнование, так как у них такой грустный вид, будто бы у них только что умерли все близкие родственники»[600].

Советские дипломаты и в последующие годы в общении с зарубежными коллегами старались сохранять каменное выражение лица, избегая непринужденности, живости, улыбок и шуток. В 1959 году, в Нью-Йорке, в ходе Генассамблеи ООН, министр иностранных дел Австралии Ричард Кейси был обескуражен мрачной физиономией своего советского counterpart Андрея Громыко. «Он выглядел так, как выглядит человек, только что съевший несвежую устрицу»[601].

Замечание Персико было сделано за 30 лет до этого, как видим, ничего не менялось. Но даже раньше, в 1923 году персидский посол как-то