Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934 - Артем Юрьевич Рудницкий

Возможен публичный скандал, от которого он просит оградить Феррари». Тут уж Флоринский явно рассердился – нельзя же заставлять его расхлебывать всю кашу, которую заваривали иностранцы из-за своей половой распущенности. Тем более, что формально он сотрудниками военных атташатов не занимался, их курировали наркомат обороны и Реввоенсовет. И осадил назойливого Кварони, а с ним и Феррари, готового сесть ему на шею: «Я ответил, что положительно не вижу, чем могу быть полезен; могу лишь рекомендовать Феррари кончить с этой дамой дело миром»[547].

Бестактность и грубые приёмы

Флоринский высоко ценил то светское, дипломатическое общество, к формированию которого приложил руку, в котором чувствовал себя, как рыба в воде (прошу прощения за избитое выражение, здесь оно подходит как нельзя лучше) и которое всячески оберегал. Язвительные уколы, насмешки над иностранными представителями, саркастические выпады по поводу их недостатков никого не должны обманывать. Для Дмитрия Тимофеевича этот мир, точнее, мирок, был естественной средой обитания. Пуще всего он боялся его лишиться и в меру своих сил пытался ослабить действие внешних, чужеродных сил, к которым в первую очередь относил деятельность чекистов. Это видно из его записей, даже с учетом того, что автор как мог затушевывал свое истинное отношение к «органам» – не отрицал их «безусловно полезное» влияние, но старался сделать его, что ли, более цивилизованным и менее разрушительным. Эта тема уже затрагивалась в контексте романтических увлечений дипломатов, но проблема сводилась не только к этому.

В мае 1924 года Флоринский составил докладную записку, адресованную членам Коллегии НКИД. В ней осуждалась активность «органов» в отношении дипкорпуса. Автор не рискнул говорить об этом прямо, без обиняков, и начал издалека – с указания на «несомненно наблюдающееся “разложение дипкорпуса”». Объяснял это тем, что дипломаты, «первоначально дружественные или нейтрально к нам настроенные, попадают затем под враждебные влияния и приобретают в конечном итоге враждебную нам ориентацию». Приводились примеры.

Фредерик Якхельн – норвежский промышленник, дипломат, приехавший в Москву в 1921 году, «по-видимому с самыми лучшими намерениями; теперь он является убежденным врагом советской власти, не скрывающим своих взглядов»[548]. Малоприятное обстоятельство, особенно с учетом того, что в 1924 году Якхельна назначили норвежским поверенным в делах и он вручил верительные грамоты Калинину. Такая же метаморфоза – от симпатии к вражде – произошла с датским посланником Скау и, отмечал шеф протокола, «то же, я боюсь, наблюдается в отношении графа Манзони»[549].

Далее. «Весьма дружественно к нам расположенный персидский посол сильно колеблется. Но наиболее разительный пример являет собой Озольс, которого я знал в Москве в 1920–1921 году и от которого за этот период времени я слышал самые горячие и дружественные заверения, вплоть до выражения сомнения в целесообразности существования Латвии как самостоятельного государства. Теперь, к сожалению, он говорит несколько иным языком»[550].

Многие зарубежные представители направлялись в СССР, надеясь стать свидетелями величественного социального эксперимента, формирования справедливого государства свободных людей. Однако действительность оказывалась иной: партийно-советская диктатура, расправы с инакомыслящими, косность и невежество властей, уничтожение историко-культурных ценностей. Об этом Флоринский, разумеется, умалчивал, только глухо упоминал о «разнице систем и мировоззрений». И называл другие причины, экономические. Дескать, приезжают к нам «окрыленные надеждой», рассчитывая добиться для своих промышленников и импортеров особых льгот, «пробить брешь в монополии внешней торговли». Но это «несбыточные надежды», отсюда и разочарование[551].

«Этих причин, – констатировал Флоринский, – мы не можем, конечно, устранить, да и не собираемся, но наряду с сим существует ряд обстоятельств, которые могли бы быть устранены, но которые чрезвычайно болезненно переживаются иностранными представителями и отзываются на отношениях к нам». Вот так он перебросил «мостик» к главному, ради чего составлял докладную записку и подвергнул критике «в первую очередь бестактности и грубые приемы со стороны ОГПУ». В качестве иллюстраций приводились такие случаи:

– в Новороссийске «арестовывают серебро советника датской миссии Лета»;

– «осенью арестовывается шофер Якхельна в ту минуту, когда он выгружает привезенную им из Ленинграда новую машину». Освободить удалось с большим трудом, никаких конкретных обвинений выдвинуто не было;

– «поступало немало жалоб на вскрытие почтовой корреспонденции, адресованной иностранным миссиям. У некоторых миссий выставляются “разведчики”, действующие настолько бесцеремонно и открыто, что они вскоре делаются известными в лицо дипломатам, находящимся под наблюдением. Барон Заукен[552] изловил довольно остроумным способом своих сторожей[553]. Нашумевший недавно инцидент с мотоциклетами против польской миссии[554] переходит всякие границы дозволенного и вероятного»[555];

– арест датского инженера, который возвращался из Японии через СССР и «произвел несколько снимков железнодорожных мостов, не зная, что запрещено. “С присущим ему ехидством Скау выразил сожаление, что этот инженер не избрал другого пути для возвращения на родину”»[556];

– арест курьера польского посольства Петра Ольшевского, который «был послан к скорняку Курочкину». Может, шубу забрать или другой предмет туалета, над которым трудился скорняк. Но забрать не удалось, и он «попал в засаду ОГПУ». Его обвинили в валютных спекуляциях, а кроме того дали понять, что «имеются и другие более серьезные обвинения». Советник посольства Хенрик Сокольницкий сказал, что «он спокойный человек, но данный случай выводит его из состояния равновесия. Он абсолютно убежден в невиновности Ольшевского (старый человек, недавно потерял сына, какая тут может быть валютная спекуляция)». Флоринский пытался помочь, но ничего не смог сделать[557];

– польского советника Казимира Вышинского и младших дипломатов Мечислава Халупчинского и Гусарского хотели арестовать после спектакля, они смотрели «Гамлета» во 2-й Студии Художественного театра. При выходе «двое штатских, представились “агентами” ОГПУ», заявили, что дипломаты арестованы и потребовали отправиться с ними на Лубянку. Поляки сообразили обратиться к постовому милиционеру, который освободил их от «агентов»[558]. Сыграли свою роль отсутствие координации между службами и неприязнь, которую милиция всегда испытывала к «органам». Правда, Флоринский допускал, что «агенты» были самозванцами, то есть прикинулись чекистами, чтобы увести иностранцев в укромное место и там ограбить. Но это, скорее всего говорилось специально для поляков, и необязательно в это верил сам шеф протокола.

Позиция Флоринского в отношении ГПУ полностью совпадала с позицией Чичерина, который незадолго до своей отставки, в своем «политическом завещании» (1929) подробно высказался по этому вопросу. В числе главных «внутренних врагов» советской внешней политики и НКИД, наряду с Коминтерном, который своими революционными усилиями разваливал межгосударственные отношения, нарком называл ГПУ:

«Следующий “внутренний враг”, понятно – ГПУ. При т. Дзержинском было лучше, но позднее руководители ГПУ были тем невыносимы, что были неискренни, лукавили, вечно пытались соврать, надуть нас, нарушить обещания, скрыть факты. Т.