Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934 - Артем Юрьевич Рудницкий

Литвинов участвовал в комиссии по соглашениям или борьбе с ГПУ, он знает, как у этой гидры вырастали все отрубленные головы – аресты иностранцев без согласования с нами вели к миллионам международных инцидентов, а иногда после многих лет оказывалось, что иностранца незаконно расстреляли (иностранцев нельзя казнить без суда), а нам ничего не было сообщено. ГПУ обращается с НКИД, как с классовым врагом. При этом легкомыслие ГПУ превышает все лимиты. Колоссально нашумевшее дело Stan Harding базировалось исключительно на сообщении заведомой мерзавки Harrison, насквозь продажной душонки[559]. Ни одна полиция в мире не базировала бы дела на таких никчемных основах. Отсюда вечные скандалы. Ужасна система постоянных сплошных арестов всех частных знакомых инопосольств. Это обостряет все наши внешние отношения. Еще хуже вечные попытки принудить или подговорить прислугу, швейцара, шофера посольства и т. д. под угрозой ареста сделаться осведомителями ГПУ. Это именно испортило более всего наши отношения с англомиссией до разрыва. Руководители ГПУ повторно обещали, что этого не будет, но, по-видимому, низшие или средние агенты ГПУ не унимаются. Некоторые из самых блестящих и ценных из наших иностранных литературных сторонников были превращены в наших врагов попытками ГПУ заставить путем застращиваний их знакомых или родственников их жен осведомлять об них ГПУ. Руководители ГПУ обещали наказать виновных, но аналогичные факты все снова повторялись.

О получаемых ГПУ документах писать нельзя. Внутренний надзор ГПУ в НКИД и полпредствах, шпионаж за мной, полпредами, сотрудниками, поставлен самым нелепым и варварским образом. Руководители ГПУ слепо верят всякому идиоту или мерзавцу, которого они делают своим агентом. С т. Дзержинским у меня были очень хорошие отношения, прекрасные с т. Трилиссером[560], дипломатически безукоризненные с т. Менжинским, но агенты ГПУ считают меня врагом. Некоторые циркулирующие обо мне клеветнические измышления имеют, несомненно, источником ложь агентов ГПУ»[561].

Напомним, что Флоринский писал свою служебную записку в 1924 году, когда Чичерин еще оставался в силе. Но в НКИД его мало кто поддерживал и даже тогда заведующему Протокольным отделом нужно было обладать гражданской смелостью, чтобы бросить вызов могущественному ведомству.

В своих мемуарах Карлис Озолс не раз затрагивал вопрос о «внимании» к дипломатам со стороны ГПУ. Судя по эмоциональному стилю, для него, как и для его коллег, этот вопрос был весьма чувствительным: «Выполнять свои обязанности в Москве посланникам было трудно. Окружающий воздух казался душным, большевики интриговали, агенты ЧК работали вовсю»[562].

Само собой разумеется, практически весь обслуживающий персонал в иностранных миссиях находился на содержании ГПУ – водители, уборщики и уборщицы, садовники, курьеры… Им полагалось исправно докладывать обо всем увиденном и услышанном. Ничего нового в практике спецслужб, тем не менее, процитируем Флоринского: «Сеть агентов, следящих за отдельными членами представительств, существует, конечно, и ныне. При наличии благоприятных условий отдельным из них удается под видом прислуги или сотрудников проникнуть в представительства и вблизи следить за жизнью таковых. Сообщаемые ими сведения, бесспорно, могут оказаться иногда очень ценными…»[563].

Чекисты полагались не только на своих соглядатаев, но также установили подслушивающую аппаратуру во всех иностранных миссиях, которые с их точки зрения этого заслуживали. Этот факт, если и держался в секрете, то был секретом Полишинеля. В разговоре с Григорием Беседовским, приехавшим из Японии, Чичерин, которого возмущало и удручало беспардонное вмешательство ГПУ в дела НКИД, рассказывал:

«Ведь, знаете, эти прохвосты из ГПУ имеют свои микрофоны почти во всех иностранных посольствах, находящихся в Москве, У них существует даже специальная комната, где сосредоточены подслушивательные пункты. Помню, как-то Трилиссер, который, очевидно, желал хвастнуть передо мною своей блестящей организацией, сказал мне: “Хотите послушать, как сегодня афганский посол будет объясняться в любви одной из артисток оперетты? Приходите ко мне, и вы услышите всю эту сцену”. Эти прохвосты так гордятся своими успехами, что иногда совершают прямую неосторожность, рассказывая об этом в подвыпившем виде. Так, в частности, они чуть было не испортили моих отношений с Брокдорфом-Ранцау, который случайно, вследствие неосторожности ГПУ, узнал о подслушивании своих разговоров»[564].

Помимо подслушивания, которое как бы в порядке вещей, если осуществляется аккуратно и не привлекая внимания, бросалась в глаза грубая и почти открытая работа наружки, службы наружного наблюдения. Озолс вспоминал:

«…ГПУ установило наблюдательные посты в домах напротив и на углу улицы, тщательно замаскированные. Скажем, у латвийской миссии стоял чистильщик сапог, взоры которого всегда были направлены на двери и ворота миссии. Иногда такие агенты являлись под видом посетителей, по делам, в качестве латвийских граждан. Внимательно прислушивались к разговорам, приметив кого-нибудь из посетителей, выходили, поджидали его и тут же задерживали. Недалеко от посольства еще дежурили служебные автомобили и мотоциклеты на случай, если намеченная жертва захочет ускользнуть.

Часто гнались за служащими миссий и посольств, когда те ехали в машинах, таким образом устанавливая, с кем они встречаются, кого посещают. Помню, польский посол Патек показал мне однажды через окно посольства, как машина и мотоциклет ГПУ ждут его выхода. Не раз об этом говорилось в дипломатических нотах и протестах, но всегда безрезультатно. Способы шпионажа только совершенствовались. Любопытно, с какой целью? Ответ прост: надо было получать сведения, знать, что происходит в иностранных представительствах, чтобы потом дискредитировать то или иное лицо. ГПУ шло дальше. Фабриковались вымышленные “дела” о контрабанде, шпионаже, несанкционированных советским правительством покупках, предосудительных отношениях и знакомствах.

…Ежедневно нужно было ждать подвоха, быть готовым к самым неожиданным провокационным выходкам, предвидеть западню. Так чувствовали себя мы, дипломатические представители. А каково ничем и никак не огражденным советским гражданам»[565].

Грубая, назойливая и часто непрофессиональная слежка выводила из себя иностранных дипломатов. Турецкий посол, заметив, что «за посольством довольно беззастенчиво ведется наружное наблюдение», высказался Флоринскому по этому поводу (это относится к 1930 году, когда активность ОГПУ набирала обороты): «У меня нет и не может быть от вас секретов, принимая во внимание отношения между нашими странами… я готов открыть перед вами все свои столы и шкапы, но мне обидно, что за мной и моими сотрудниками следят, относятся к нам с недоверием. Особого значения я этому не придаю, так как понимаю, что подобное распоряжение о слежке может исходить лишь от третьестепенных чиновников»[566].

Насчет «третьестепенных» – позволим себе усомниться.

Флоринский стал объяснять слежку заботой «органов» о безопасности членов дипкорпуса (недавно произошла кража в финской миссии, мол, «от этого усилена охрана»). «Посол если и не вполне поверил моим объяснениям, то во всяком случае сделал вид, что считает их удовлетворительными». Но шеф протокола тут же дописал, что не убежден, что «в