Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934 - Артем Юрьевич Рудницкий

не нашли, но чекистам это и не требовалось. Они подозревали женщину в спекуляции – мол, откуда иначе нашла деньги на заграничную поездку? Значит, продавала «незаконно вывезенные драгоценности». Посол пришел в бешенство и напомнил, что Але-лова выезжала «по его ходатайству», причем с двумя персидскими дамами[530].

Обо всем этом Флоринский сообщил Чичерину, указав, что «персидский посол представляет для нас очень большую политическую ценность», что в Персии он влиятелен и «отстаивает курс на сближение». А посол передал наркому через шефа протокола, что «считает обвинение неосновательным и раздутым» и если «г-же Алеловой будет вынесен обвинительный приговор, он оставляет за собой полную свободу действий, т. к. считается, что такой приговор был бы направлен в равной степени против него»[531].

Надо сказать, что дело происходило в 1923 году, Чичерин был в силе, а ГПУ окончательно еще не превратилось во всесильного монстра и в государство в государстве. Короче, Але-лову удалось отстоять, ее освободили. Такое потом случалось не часто.

К чести иностранных дипломатов нужно сказать, что ГПУ не сумело отбить у них охоту к общению с русскими красавицами, то есть они проявляли упорство и настоящие мужские качества в попытках завладеть сердцами предметов своего обожания. Не все, правда, что не обязательно было связано с опасением попасть в чекистские ловушки. Причинами могли быть элементарные стеснительность или, скажем, пуританское воспитание, которое, как известно, не приемлет половой распущенности. К такой категории относился, например, японский посол Такеши Танака. Однажды, это было в 1926 году, Флоринский случайно услышал его разговор с послом Турции, на обеде в латвийской миссии. Турок уговаривал поехать вместе с ним на вечеринку, «танцевать и ухаживать за женщинами, так как посол еще молод и хорош собой, а Тана-ка стыдливо отбивался от таких предложений, издавая лишь свои обычные гортанные звуки»[532]. От себя заметим, что японцу было уже под пятьдесят, но, по всей видимости, он сохранял хорошую форму.

Нужно признать, впрочем, что подобные скромники встречались не часто, в том числе в японском посольстве. Как-то Флоринскому пришлось заниматься инцидентом, вызванным проблемами на таможне. Японцы не соглашались открыть груз, пришедший к ним из Берлина – два ящика весом в 59 килограммов. Сочинили официальную бумагу, из которой следовало, что в ящиках исключительно документы и предметы первой необходимости. Таможенники все же по тихому произвели «во внутреннем порядке вскрытие», обнаружив комплекты шелковых чулок и дорогую парфюмерию[533]. Вещи необходимые для галантных кавалеров, жаждавших соблазнять очаровательных москвичек.

Любил порассуждать о женщинах и романтических отношениях польский посол Патек, хотя на практике статус и возраст удерживали его от амурных похождений. Говорил, что для мужчины важна «не какая-то одна женщина, а женщины вообще»[534].

А вот турки вели себя более приземленно (как уже можно было догадаться). Один из турецких дипломатов, Феррух-бей, выдавал секреты посла Вассиф-бея и с удовольствием рассказывал Флоринскому, что тот «слишком легкомыслен в отношении женщин». Сам Феррух-бей не скупился на цветистые фразы «о духовном величии русской жены, в котором он на опыте смог теперь убедиться». На самом деле он имел в виду не свою супругу, а чужую, ставшую его любовницей. Доверительно поведал Флоринскому, что «его приятельница обещает бросить мужа, поселиться с ним вместе», однако остается «за кадром» – строил ли этот турок личные матримониальные планы (очередную женитьбу) и сумел ли их реализовать[535].

Кстати, в каких-то случаях Вассиф-бей выступал ревнителем морали и нравственности. Однажды его покоробило фривольное поведение афганского посла Гуляма Наби-хана, причем в острый, критический период для его страны. В 1929 году короля Афганистана Амануллу-хана свергли, СССР пытался вернуть ему престол с помощью вооруженной интервенции, но сделать это не удалось, и монарх удалился в изгнание. И в это самое время посол беззаботно веселился, что с осуждением наблюдал Вассиф-бей. Потом он охотно сплетничал: «…В воскресенье 13/1 я видел Посла и секретарей посольства в большом женском обществе в Гранд Отеле. Посол танцевал. Что это? Желание демонстрировать, что события в Афганистане не внушают опасения, или же безграничное легкомыслие?». Примерно тогда же, но на другом приеме, Вассиф-бей обратился к Наби-хану на французском: «мол, в Москве афганскому коллеге должно быть гораздо приятнее, чем в Париже, и что здесь, среди друзей, он, понятно, гораздо лучше развлекается». Турок знал, что афганец плохо понимает и говорит по-французски и внутренне потешался над ним. А тот лишь «улыбался и сочувственно кивал головой»[536].

Нельзя утверждать, что любовные увлечения дипломатов были шефу протокола в тягость, пожалуй, они даже забавляли его, но во многих случаях доставляли хлопоты. Приведем эпизод с участием итальянского военно-морского атташе Куджи. Он покровительствовал молодой художнице Нине Николаевне Подревской, для которой снял ателье в Пресненском районе. Художница была замужем, и муж, как водится, ничего не подозревал. Так сказать, не был поставлен в известность. Все шло хорошо, пока ателье не заинтересовался фининспектор, захотел узнать – почему Подревская не платит налогов? Ему объяснили – не платит, потому что не имеет патента. В Краснопресненском совете патент не стали выдавать, поскольку ателье не приносило дохода. Дальше самое интересное: «Предприимчивый фининспектор, однако, не успокоился и, дабы выяснить источники существования Подревской, решил объясниться с ее мужем». Куджа хотел избежать скандала и умолял Флоринского оказать ему «величайшую дружескую услугу» и отговорить фининспектора от проявления излишней любознательности. Флоринский пообещал встретиться со стражем финансовой дисциплины, однако каков был результат, мы не знаем, никаких записей о об этом шеф протокола не оставил[537].

Гораздо больше головной боли доставило ему происшествие с возлюбленной 1-го секретаря итальянского посольства Пьетро Кварони – Ларисой Николаевной Варен. Итальянец жил с ней полтора года, мечтал увезти с собой в Италию, а ее арестовали – ночью, как это было принято у чекистов. Кварони прибежал к Флоринскому в совершенном отчаянии и просил помочь – если не освободить, то хотя бы добиться права приносить передачи. Флоринский ничего твердо обещать не мог и отреагировал осторожно: «Я сдержанно ответил, что постараюсь в частном порядке обратить внимание кого следует на дело его невесты в целях скорейшего его продвижения и выяснения вопроса о “передачах”»[538].

Сдержанность Флоринского объяснялась тем, что ситуация оказалась весьма щекотливой и затейливой, и шеф протокола, по всей видимости, был посвящен во многие детали.

Он неплохо относился к итальянцу, хотя считал его человеком недалеким и однажды здорово разыграл. В шутку завел речь о возможности «конфликта между Тувой и Литвой, чьи интересы сталкиваются на любом пункте воды и суши». Кварони плохо представлял