Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934 - Артем Юрьевич Рудницкий

ничего – ни пропаганды, ни балета”»[481].

Мнение Луначарского по поводу недопустимости просмотра «Красного мака» зарубежными гостями, особенно высокого уровня, разделял и Чичерин. При подготовке к приезду афганского падишаха он пенял Флоринскому за то, что тот решил показать этот балет монарху и включил данный пункт в программу визита. Вот какой была реакция наркома: «Под пятым днем значится: “Красный Мак”. Это кажется мне абсолютно неудобным и даже недопустимым. Борьба против Англии на восточной почве кончается цветами красного мака, то есть внутренней революцией. Мы этим как будто нарочно говорим падишаху: “Борись, борись с Англией, сколько хочешь, результатом будет революция у тебя самого”. Нельзя же такие глупости говорить потентату (властителю, властелину – авт.). Между тем “Красный Мак” это именно и говорит»[482].

Сохранились сделанные Флоринским заметки о визите делегации Кухары. В обратный путь японцы отправились под присмотром шефа протокола, и они вместе проделали все путешествие по железной дороге до Владивостока. Флоринский добросовестно записывал высказывания японских официальных лиц. «На мой вопрос – какое наиболее яркое впечатление осталось у него от поездки в СССР – Кухара ответил, что наиболее яркое впечатление есть виденная им искренняя, неподдельная любовь народов СССР и Японии. Это – добавил он – является крепким фундаментом дружбы двух народов»[483].

Флоринский отнесся к такому изъявлению дружеских чувств со скепсисом, хотя прямо это, разумеется, не показал. О многом говорила характеристика, которую он дал Кухаре и сопровождавшему его барону Ито: «Кухару грубый, ограниченный, примитивный человек. Барон Ито – пьяница, светский жуир, оценивающий все под углом своих прихотей…»[484].

О пристрастии сынов Страны восходящего солнца к спиртным напиткам в дневниках протокольного отдела упоминалось регулярно, к месту и не к месту. К примеру, вот как Флоринский описал «большой вечерний прием в японском посольстве по случаю “годовщины основания Империи”», состоявшийся 11 февраля 1925 года. «Вся Коллегия НКИД, кроме т. Сокольникова, заболевшего и пославшего извинительное письмо. Ряд наших работников. Много военных (т. Ворошилов не приехал, также как и т. т. Розенгольц[485] и Бубнов). Т.т. Элиава с женой, Аркадьев[486], Радек и др. Дипкорпус. Инкоры. Кормили скверным ужином, как столовка средней руки. Зато был котильон. Танцевали до поздних часов. Японцы по обыкновению напились»[487].

Савелий Костюковский, тоже путешествовавший на Дальний Восток с Кухарой, записал так: «В дороге миссия уделяла много внимания ресторану, где она буквально швырялась деньгами. Особо отличился барон Ито, который все время пьянствовал»[488].

Постоянно веселившийся барон сочинял «японские песеньки», посвященные поездке в СССР, в которых, как заметил Костюковский, упоминалось слово «Сибирь». Однако переводчик Тагасуки «от перевода… этих песенек уклонился». Оставалось предположить, что в них содержались некоторые непристойности, либо выпады в адрес первой в мире страны социализма. Выяснить это Костюковскому так и не удалось[489].

В отличие от Флоринского, Карлис Озолс высоко ценил японские угощения и вообще японское гостеприимство:

«В противовес Германии – посольство Японии, самое большое посольство восточных стран во главе с Токиши Танака[490]. Он прибыл с большим числом секретарей и военных атташе. Сначала посольство занимало небольшой дом, потом переехало в отремонтированный великолепный особняк, принадлежавший известному московскому богачу Савве Морозову[491]. Эти маленького роста люди, японцы, как бы пропадали в больших высоких залах морозовского дворца, но для больших приемов эти помещения чрезвычайно подходили. Японское гостеприимство, изысканная любезность, предупредительность как-то невольно рождали мысль, что, заняв эти громадные пространства, японцы мечтали и сами стать большими в великой России. …На вечерах у посла Танаки наряду с европейскими блюдами подавались и чисто японские. Всевозможные рыбные супы, рис в разных видах и под разными соусами и приправами» [492].

Озолс, как и все трезвомыслящие наблюдатели, сомневался в прочности советско-японской дружбы и сделал верное замечание: «…у меня никогда не создавалось впечатления, что Япония может состоять в союзе с Россией, если даже он направлен против Англии и Франции, как того хотела Германия, ее посол Брокдорф и СССР»[493]. К середине 1930-х годов взаимное недоверие между Москвой и Токио усилилось, особенно после установления советско-американских дипломатических отношений. В 1934 году Буллит «конфиденциально» рассказывал Флоринскому, что японцы считали, что он, Буллит «во время первого приезда в Москву заключил с нами секретное соглашение о вступлении США в случае советско-японской войны и что он возвращается в Вашингтон, чтобы лично доложить Рузвельту, не доверяя шифру и диппочте»[494].

Харакири по всем правилам

Еще до японского вторжения в Маньчжурию, инцидента у моста Лугоуцяо и до перехода советско-японского конфликта в горячую фазу (бои у озера Хасан и на реке Халхин-Гол) отношения Москвы и Токио омрачила «неприятность», случившаяся с военно-морским атташе Кисабуро Коянаги.

Он был человеком не старым, 43-х лет, опытным морским офицером, капитаном 1-го ранга и профессиональным разведчиком. Россию немного знал, участвовал в японской интервенции на Дальнем Востоке во время гражданской войны, но ему явно не хватало такта, осторожности и сдержанности. Вел себя слишком напористо, а по мнению Флоринского, бесцеремонно и нагло.

В июле 1928 года НКИД и советское военное командование отказали ему в «осмотре Кронштадта и Балтийского флота». Против этого категорически высказался Август Гайлис, начальник 4-го отдела (радиоинформационного) Разведывательного управления штаба РККА («Гайлис по телефону против того, чтобы показывать и даже ставил вопрос “об его отозвании”»). Когда Флоринский сообщил Коянаги об этом решении, японец принялся угрожать: мол, «вашему морском агенту в Японии будут отказывать в осмотре тех морских сооружений, доступ к которым открыт морским агентам других стран». Флоринский записал: «Такое развязное заявление меня не удивило, ибо во время моей недавней поездки по югу я имел возможность лично наблюдать в Севастополе исключительную наглость, с которой держит себя Коянаги, а затем на Кавказе и даже в Тегеране мне рассказывали об его неслыханной бесцеремонности, которую наши моряки объясняли, как своеобразный способ разведки»[495].

Возмущенному Коянаги Флоринский объяснил, что вопрос о посещении военных объектов находится вне компетенции заведующего протокольным отделом. А после того, как Коянаги снова принялся угрожать, Флоринский сухо отбрил наглеца и «ответил, что его заявление кажется мне совершенно необычным по форме, а содержащиеся в нем угрозы лишают меня всякой возможности продолжать беседу на эту тему…»[496].

Но этим разговор не закончился. «Затем Коянаги бесцеремоннейшим образом стал расспрашивать о моем прошлом и о моих родителях и предках». Несомненно, японец, как и все в дипкорпусе, знал особенности биографии Флоринского и,