Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934 - Артем Юрьевич Рудницкий

указанию Сталина. Приведем запись из дневника:

«3/XI мне телефонировали из гостиницы “Пассаж” и просили приехать к эмиру Арслану, желавшему меня повидать (я его знаю по пребыванию в Москве в 1921 г. и по Генуе). Согласно инструкции тов. Чичерина, рекомендовавшего сдержанность, я ответил, что приехать не могу, так как очень занят службой в связи с Октябрьскими торжествами. 5/XI мне позвонил секретарь т. Сталина и спросил могу ли я принять Арслана, который сейчас находится у т. Сталина. Я ответил утвердительно. Эмир Арслан просидел у меня около получаса. С упреком говорил, что мы не оказали никакой поддержки сирийскому освободительному движению, которое было благодаря этому раздавлено. Он понимает затруднительность помощи оружием и живой силой, но и финансовая поддержка сыграла бы огромную роль. Между тем, в распоряжении повстанцев находилось всего около 40. 000 ф. стер., собранных среди сирийской эмиграции за границей. Долго рассказывал о жестокости французов, потопивших движение в крови и огне. Ввиду отчаянного положения своей родины он специально отправился в Берлин, чтобы переговорить с т. Чичериным, но не был им принят. Он не будет больше никогда просить о приеме у Г. В. Чичерина, пока его не позовут. Свою поездку в Москву он предпринял по приглашению ВОКСа. Однако о его поездке знает весь мусульманский восток и, если он вернется с пустыми руками, это произведет гнетущее впечатление. Тут он снова заговорил о финансовой помощи Сирии. Сегодня он был на приеме у т. Сталина с группой английских и французских делегатов. Он просил о дополнительном приеме у т. Сталина, чтобы переговорить о делах и рассказать об ужасном положении Сирии. Вчера, на собрании, организованном ВОКСом, он выступал с длинной речью после А. Барбюса[438]. В этой речи он указал, что он, эмир Арслан, не только буржуа, но и потомок владетельного дома, имеющего за собой 13 веков, что, однако, не мешает ему преклоняться и восхищаться Советской властью, справедливостью нашего режима и идеалов. …Далее эмир говорил о разительной перемене в Москве со времени его последнего пребывания в 1921 г. и о глубоком впечатлении, вынесенном им от всего виденного и слышанного во время его настоящей поездки»[439].

Хотя официальная советская идеология рассматривала национально-освободительное движение как союзника мирового пролетариата, в афганских, персидских и турецких дипломатах не просматривалось ничего пролетарского. Это были знатные аристократы, которые дружили с рабоче-крестьянским государством исключительно из конъюнктурных соображений, чтобы получать финансовую поддержку и военные поставки. СССР рассматривали как силу, способную уменьшить влияние бывших метрополий, Англии и Франции. Это являлось подоплекой связей Москвы с режимами в Турции, Афганистане и Персии.

Отношения шефа протокола с турецкими дипломатами и главами турецкой миссии неизменно отличались предупредительностью и обходительностью. Впрочем, в принципиальных вопросах он умел настоять на своем.

Когда в июле 1926 года умер Феликс Дзержинский, турецкий поверенный в делах Беди-бей получил распоряжение лично выразить соболезнование семье усопшего руководителя ОГПУ. «Уговорили письменно, – пометил Флоринский. – С. Дзержинская[440] ответила благодарным письмом согласно пересланному мною проекту»[441].

А в декабре 1927 года новый турецкий посол Тевфик-бей, прибыв Москву, поспешил посетить мавзолей на Красной площади и «возложил венок на гроб В. И. Ленина». Обращаясь к Флоринскому, сказал: «Я имею честь возложить венок на гроб величайшего революционера, друга Турции». И попросил передать это заявление в прессу, что шеф протокола и сделал. Однако его растиражировали турецкие СМИ с критическими комментариями, и в Анкаре, в официальных кругах, такая прыть посла не нашла полного понимания. Спустя несколько дней он пришел к Флоринскому и стал пенять ему за якобы искажение его слов. Дескать, сказано было «великого советского (или русского) революционера». Но не величайшего, потому что величайший, само собой, это Мустафа Кемаль Ататюрк. И только он. Флоринский отверг все обвинения, напомнив послу, «что дважды повторил ему указанный текст»[442].

Одно из последних упоминаний турецкой темы в дневниках шефа протокола – футбольный матч «Москва – Турция» 17 июля 1933 года. Играли на стадионе Динамо, считавшемся архитектурной гордостью столицы. Далеко не все страны присылали в СССР своих спортсменов, и международные матчи всегда становились событием. Так что на приглашение откликнулись все главы миссий. В жизни дипкорпуса было не так уж много развлечений, и дипломаты и их жены не пренебрегли такой возможностью, несмотря на летнюю жару. «Жара – ложи на Южной трибуне… под палящим солнцем… Дипломаты усиленно пили холодный нарзан и оставались до конца… Только греческий посланник ушел раньше… а м-м фон Дирксен жаловалась, что не может фотографировать против солнца и металась по трибуне в поисках защищенного места»[443].

В том же месяце состоялся еще один советско-турецкий матч.

Первым «братским» государством азиатского Востока, установившим дипломатические отношения с большевиками, был Афганистан. В Кабуле считали своим главным врагом Великобританию, в Москве тоже, и это, конечно, роднило. Карлис Озолс едко, но в целом правдиво отзывался о советско-афганской смычке: «Особое положение занимало посольство Афганистана, этого буферного государства между СССР и Британской империей. Король Аманулла пользовался этим, и в Афганистан СССР отправлял немало денег. Об Аманулле Москва любила говорить, как о великом реформаторе, этаком афганском Петре Великом. Сравнение поспешное и необъективное, лишний раз подтвердилось, что от великого до смешного один шаг»[444].

В 1928–1929 годах Аманулла совершал поездку по Европе и, разумеется не мог не посетить СССР. К его визиту готовились с необыкновенным рвением. Предполагалось, что падишах направится в нашу страну морем, прямо из Германии, где он тоже побывал. За ним, в Штеттин, собирались послать крейсер и два миноносца[445]. Но обошлось, и его величество воспользовался железной дорогой. Встречали королевскую особу Лев Карахан с Дмитрием Флоринским, и поезд приготовили роскошный, с поварами, камеристками и прочей челядью.

В Москве Амануллу поселили в особняке на Софийской набережной (его тогда еще не успели отдать англичанам), а вот в Ленинграде не сразу нашли подходящее место. Сначала выбрали Зимний дворец, но он находился в плачевном состоянии. Предложение поместить падишаха в спальню Александра II никак нельзя было принять. «Мрачная комната, потерянная среди пустынных зал и выходящая в сумрачный внутренний двор с облупившимися стенами. Нет воды, маленькая уборная в виду облупившегося шкапа». В помещении, которое предназначали для королевы, вообще не было уборной. Апартаменты Николая II «были опустошены». В итоге остановились на Елагинском дворце, где до революции жила императрица Мария Федоровна, там «всё сохранилось почти в неприкосновенности». Падишаху с супругой отвели «для жилья исторические комнаты – кабинеты Николая I и Александра I»[446].

Более подробно