Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934 - Артем Юрьевич Рудницкий

и игнорировать справедливые и вполне обоснованные возражения т. Гельфанда»[387].

Французский посол на всех обиделся, заявлял, что его с супругой «третируют». На чае у Айви Литвиновой (август 1930 года) мадам Эрбетт разговаривала с Флоринским «подчеркнуто сухо», а сам Эрбетт с ним и словом не обмолвился. «Холодное ко мне отношение, – заметил Флоринский, – …он постарался также оттенить любезным обращением с В. А. Соколиным»[388].

В «третировании» Эрбеттов проявилось и общее ухудшение советско-французских отношений в конце 1920-х – начале 1930-х годов. Во Франции развернулась антисоветская кампания, бойкотировали советские товары, а СССР ограничил экспорт сырья во Францию. Советское полпредство в Париже оказалось в положении фактической изоляции. «В Париже, – отмечал Флоринский, – не соблюдается даже самая элементарная вежливость в отношении нашего полпреда. Тов. Довгалевским[389] было послано значительное количество приглашений в МИД и членам правительства на 7 ноября.

Почти никто из них не явился, а большинство не прислало даже карточек»[390].

В конце концов Эрбетту намекнули, что «сложение вывозных пошлин» допустимо как «акт куртуазии», но нужен принцип взаимности, поскольку (в изложении Флоринского) «создавшаяся напряженная атмосфера вокруг нашего полпредства» и «идущие из Парижа тревожные сведения вызвали в нашей стране большое возмущение и негодование народных масс». Эрбетт утверждал, что «не слышал о каких-то «актах некуртуарзности в отношении членов нашего полпредства»[391], но вне всякого сомнения связался с Парижем, и французское правительство, вероятно, предприняло какие-то шаги, направленные на улучшение обстановки вокруг советского представительства. Советское руководство, со своей стороны, освободило все вещи Эрбетта от вывозной пошлины. Свою роль сыграли просьбы Танаки, Черутти и других глав миссий – хотя они не любили французского посла, но не хотели создавать прецедент и опасались, что рестрикции в отношении его багажа, через какое-то время могу коснуться их самих[392].

Не меньшую шумиху в дипломатической Москве вызвал скандал в конце 1929 – начале 1930 года, связанный с багажом Карлиса Озолса, который тоже вступил в «общество коллекционеров». Сам он объяснял случившееся «происками большевиков» (якобы решивших с ним поквитаться за его принципиальную позицию в ряде политических вопросов), а также своих недругов в Риге. В связи с окончательным отъездом Озолс отправил в Латвию багаж, по всей видимости, по объему и весу, не уступавший багажу Эрбетта. Он, конечно, рисковал, учитывая, что и прежде у него были неприятности с таможенной службой. Например, из-за пересылки 40 килограммов икры в гастрономический магазин в Риге, которым владел знакомый посланника. Случился скандал и в связи с попыткой таможенников вскрыть багаж его жены (более 350 килограммов), который пришлось вернуть в Москву.

На этот раз кофры и ящики Озолса благополучно пересекли границу, а вот в латвийской столице их открыли, проверили, и обнаружили предметы старинной мебели и антиквариата, включая древние иконы. Озолса обвинили в контрабанде и спекуляции, против него началась кампания в прессе, причем «клеветнические» статьи из латвийских газет оперативно перепечатывались «Правдой», другими советскими периодическими изданиями, включая, конечно, вездесущую «Вечерку» («Вечернюю Москву»).

Флоринский, которого связывали с Озолсом приятельские отношения, оправдывался перед ним, говорил, что «НКИД и Совпра ни при чем», но Озолс ему не верил. А на дипломатов вся эта история произвела неприятное впечатление, и они (как и сам Озолс) приписали разразившийся скандал «проискам и интригам его политических врагов», которые удались при содействии московских чекистов[393]. В дипкорпусе с сожалением рассуждали так: «Озолс – испытанный друг Советского Союза, подписавший с ним важнейшие договора; и вот при первом же случае на него выливают ушаты грязи»[394].

Иного мнения придерживался Флоринский. Возможно, он допускал, что к скандалу приложили руку сотрудники госбезопасности, но упоминать об этом на страницах дневника, понятно, не стал. В любом случае не сомневался, что нет дыма без огня, и Озолс сам виноват, так как в его багаже действительно имелось много незадекларированных предметов, представлявших историко-культурную ценность. Шеф протокола был уязвлен и обижен, поскольку у него сложились хорошие личные отношения с Озолсом еще с Америки, и произошедший скандал рикошетом бил по нему. В Москве Флоринский всячески опекал приятеля, выполнял его бытовые просьбы, даже учил верховой езде. Именно он добился специального разрешения на беспошлинную отправку багажа посланника. И, конечно, был возмущен тем, что Озолс использовал это разрешение для вывоза такого количества незадекларированных старинных предметов. Таким образом, латвийский посланник подставил не только себя, но и Флоринского.

Случившееся Флоринский назвал «кричащими злоупотреблениями» – «со смехом» опровергал заявления о том, что в багаже не было «ничего предосудительного», будто бы Озолс «якобы вывез лишь 4 иконы, так как его жена православная», и «наличие золотых церковных крестов» также «находит естественное объяснение в религиозном чувстве м-м Озольс»[395]. В итоге он подчеркивал: «…Истинной жертвой в истории с багажом Озольса[396] я считаю самого себя, ибо предвижу введение всяких строгостей со стороны таможенного ведомства, поскольку Озольс обманул наше доверие» и «предъявил лишь часть вывозимого имущества такого рода и скрыл от нас наиболее ценные вещи, которые были обнаружены лишь во время таможенного досмотра, в Латвии, и которые поэтому носят все признаки контрабанды»[397].

В число коллекционеров входили и другие дипломаты. Например, греческий посланник Пануриас. Он вывозил вещи, которые, по его словам, привез в Москву, включая картины, написанные его женой-художницей. Таможенники ему не верили, Пануриас апеллировал к Флоринскому, обвинял таможенников во «лжи», и разговоры шли на повышенных тонах. Флоринский «призвал Пануриаса к порядку», в телефонном разговоре заявил, что «не может быть и речи о лжи». Тогда «Пануриас пришел в чрезвычайное волнение: “В таком случае выходит, что лжецом являюсь я, посланник Греции”, – прокричал он и повесил трубку»[398]. Конечно, его поддержал Эрбетт: «Пануриас горько жаловался на назойливость экспертов, не желавших верить его заявлениям в части, касающейся вещей, привезенных им из Греции, и порывавшихся производить экспертизу картин, нарисованных м-м Пануриас задолго до прибытия в Москву», на «непозволительно оскорбительное недоверие к иностранному дипломатическому представителю…»[399].

Норвежский посол Андреас Урби, его жена и дочери тоже были коллекционерами. «Собирали старые иконы, все стены маленького салона были сплошь увешаны иконами. Такие же коллекции хранились в Норвегии на их даче и оставались без присмотра в течение всей зимы»[400]. Но скандалы обошли норвежского дипломата стороной.

Англичане и прочие «животные»

Думается, нет ничего предосудительного в том, что в названии этой главы использован – вслед за Брокдорфом-Ранцау – термин «животные». В конце концов любой профессиональный дипломат обязан быть