Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934 - Артем Юрьевич Рудницкий

«страх приличествует малым нациям, но не такой стране, как ваша». А когда Флоринский повел посла в цирк и «зашел разговор о лошадях и кавалерии», Овий заметил: «Зачем вам кавалерия? Зачем вам армия? На вас никто не покушается. …В Англии правительство очень расположено к СССР. Запросы твердолобых это внутренняя политика. Консерваторы теперь боятся власти»[415].

Овия, как и других дипломатов, возили на завод АМО. Более сильное впечатление на него произвело не производство, а сам Иван Лихачев, «его простота и достоинство, с которыми он себя держит, деловитость, симпатия, которой он пользуется среди рабочих». Овий «был удивлен, узнав, что т. Лихачев – рабочий, выдвинутый революцией на такую большую и ответственную работу». Посла не преминули уколоть, сказав, что до разрыва отношений на завод поставили на миллион долларов английского оборудования, а в период разрыва отношений дальнейшие заказы разместили в Америке. Но лозунг «Рабочий помни, ты должен догнать и перегнать Америку» британцу очень понравился[416].

Впрочем, на благодушие у посла времени почти не оставалось, учитывая, что двусторонние отношения по-прежнему развивались неровно и балансировали на грани срыва. Одна из причин – продолжавшаяся работа советских загранпредставительств по стимулированию революционной активности в британских колониях и поддержке британских коммунистов в метрополии. Сотрудники посольства в Москве любили отпускать иронические и «бестактные» замечания в адрес британской компартии, «которая состоит из нескольких человек, постоянно проживающих в Москве»[417]. В действительности коммунистов было существенно больше, и они доставляли изрядные хлопоты властям в Лондоне. Не улучшали отношений и регулярные аресты британских граждан в СССР, равно как и советских граждан, работавших на британские фирмы или отдельных бизнесменов.

Все это едва ли вызывало восторг у Флоринского, и комментируя, он невольно сбивался с правильного идеологического подхода. Описывая реакцию британского бизнесмена Гвина на арест своего сотрудника, «который у него еще в 1921 году в Лондоне работал», шеф протокола замечал: «В беседе со мной в тоне Гвина не было слышно аррогантности[418], а скорее печаль и меланхолия». Давалось понять, что такое настроение было связано с пониманием невозможности достичь цели, которую ставил перед собой Гвин: «наладить по мере возможности работу и отношения»[419].

В декабре 1929 года Эсмонд Овий целый час разговаривал с Флоринским – на приеме в честь приезда британского посла, который устроило французское посольство. Он высказывал свое возмущением арестом советских сотрудников английской компании «Лена Голдфилдс», которой была предоставлена золотопромышленная концессия еще в 1923 году. Но время настало другое, и сталинский режим взял курс на ликвидацию почти всех иностранных концессий. С этой целью на приисках были спровоцированы забастовки, затем произвели аресты и несколько человек отдали под суд – по стандартному обвинению в контрреволюционной деятельности и шпионаже. Овий говорил «о тяжелом впечатлении, которое это произвело в Англии, о том, что таким шагом (через два дня после моего приезда) мы выбиваем у него из-под ног почву и даем оружие врагам установления нормальных отношений»[420].

Еще больший скандал разразился в 1933 году, когда английских инженеров электро-промышленной фирмы «Метро-Виккерс» арестовали вместе с десятью советскими коллегами. Обвинили, как водится, в шпионаже и подготовке диверсий по заданию «Интеллиндженс сервис». Флоринский записал в дневнике, что в дипкорпусе практически все понимали, что обвинения надуманы и сочувствовали англичанам. Исключение составили только японцы, вследствие своих ухудшавшихся отношений с Великобританией[421]. Японский атташе Масахиро Шимада (позже, оставаясь в Москве, он «дорос» до уровня 3-го, а потом и 2-го секретаря) комментировал с явным оттенком цинизма и язвительности: «…говорил, что он не сомневается в обоснованности обвинения и его не удивляет озабоченный вид англичан, являющихся в суд с целой своей канцелярией. Он иронически добавлял, что обвинительное заключение интересно и для других, так как узнаешь о заводах, на которых изготовляются снаряды». Флоринский не преминул уточнить, что «Шимада человек исключительно неискренний и враждебный; к его словам следует относиться очень осторожно; он может говорить одно, а своему послу докладывать как раз обратное»[422].

Конечно, в британском посольстве считали дело «Метро-Виккерс» сфабрикованным, а судебный процесс (обвинителем выступал А. Я. Вышинский, который оттачивал свои методы в преддверии крупных московских процессов) – «фарсом». «По информации из дипкорпуса от Штейгера, – записал Флоринский, – в случае вынесения обвиняемым высшей меры наказания, англичане решили выехать в течение 48 часов, и действовать в зависимости от того, будет ли это решение суда реализовано и в худшем случае пойдут на разрыв»[423]. Эсмонд Овий ходил к Литвинову, угрожал резким осложнением отношений. Правительство в Лондоне ввело эмбарго на импорт советских товаров, и в Москве решили не доводить дело до крайности, ограничившись сравнительно короткими тюремными сроками лишь для двух виккерсовских инженеров, но вскоре их также освободили.

К началу 1930-х годов сделалось окончательно ясно – цивилизационные перемены в Советском Союзе оказались непоследовательными и весьма условными. Отказавшись от наиболее вопиющих проявлений большевистской диктатуры и научившись в общении с заграницей следовать некоторым общепринятым нормам, советские лидеры сохранили тоталитарный режим, вступивший в свой наихудший, сталинский период – массового террора внутри страны и неоднозначных комбинаций на международной арене. Европейцам было нелегко уживаться с такой реальностью, и некоторые страны медлили с установлением дипломатических отношений с СССР. Имелись и разные дополнительные причины, в частности, связанные с национализацией или обыкновенным присвоением советскими властями имущества их граждан и репрессиями против этих граждан.

В 1927 году, находясь Швейцарии, Флоринский познакомился с сыном покойного швейцарского посланника в Петрограде Эдуарда Одье, заявившего, что «швейцарское общественное мнение не простило истязаний, которым подвергся мой отец и другие сограждане»[424]. Но для исправления ситуации предложил нечто наивное: «если бы в Швейцарии функционировало информационное бюро, где были бы благожелательные к Швейцарии русские и симпатизирующие России швейцарцы, предрассудки рассеялись бы и была бы создана почва для возобновления отношений»[425].

У советско-швейцарских отношений сложная история, их установлению (это произошло уже после Второй мировой войны), конечно, мешало не только отсутствие «благожелательного бюро»[426].

Интересно рассуждал представитель другой нейтральной страны, которая уже в 1924 году пошла на дипломатическое признание СССР – Швеции. В разговоре с Флоринским шведский посол Карл фон Гейденштайм говорил о целесообразности компенсации бывшим собственникам, у которых советское правительство отняло их имущество. Он предлагал разрешить им приехать в СССР для возвращения «уцелевших помещений и предметов домашнего обихода и производства». При этом «Гейденштам довольно недвусмысленно дал понять, что его мало беспокоит, если такового имущества вовсе не окажется», с его точки зрения был важен политический жест для улучшения