Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934 - Артем Юрьевич Рудницкий

воспротивился, побежал объясняться с т. Долецким… Мне пришлось немедленно вмешаться и оборвать этого несознательного чудака»)[355].

Воспримем это как очередное доказательство того, насколько осторожно и политически расчетливо вёл Флоринский свои записи, понимая, что при необходимости они могут быть использованы против него. И не стеснялся бросить тень на своих коллег (помните, что писал Малапарте насчет «престраннейших историй»?), прекрасно понимая, что в противном случае вызовет огонь на себя.

С учетом важности Польши в ряду советских внешнеполитических приоритетов шеф протокола уделял особенное внимание всем польским дипломатам, как гражданским, так и военным. Некоторые характеристики носят настолько яркий и запоминающийся характер, что ими нельзя не поделиться.

О польском военном атташе Тадеуше Кобылянском (был дуайеном среди военных атташе в 1924–1926 годах):

«Бывший русский офицер. Офицер 2-го отдела польского генштаба… В Париже окончил академию французского генштаба… Ловкий и способный человек. Имеет большие знакомства и пользуется уважением среди дипкорпуса»[356].

«…Польский военный агент Кобылянский…начинает играть все большую роль в дипкорпусе, обладая для этого нужными данными: энергия, предприимчивость, светскость, известная оригинальность и наконец доза импонирующего снобизма; к тому же Кобылянский хороший танцор, спортсмен, приятный собеседник. …До сих пор никто из состава польской миссии не мог претендовать на такую роль: Вышинский и Тарновский прирожденные домоседы, тяготящиеся светской жизнью; к Балинскому в его бытность в Москве вообще никто серьезно не относился; Халупчинский полное ничтожество, равно как и Корсак, делающий, правда некоторые потуги, в успех которых он сам не верит – это просто хлыщеватый мальчишка; остальные сотрудники миссии стушевались и их не было видно. Кобылянский… первый из поляков… на арене московского дипкорпуса начал играть активную роль. В нашем зоологическом саду это определенно выраженный тип ловкого, осторожного и умного хищника, у которого, мне кажется, авантюризм сочетается с беззастенчивостью в средствах. Он заслуживает того, чтобы ближе к нему присмотреться и понаблюдать за его махинациями»[357].

Преемник Кобылянского (Ян Ковалевский) не произвел впечатления на шефа протокола:

«Познакомился с новым польским военным атташе майором Ковалевским; грузный мало подвижный человек; по первому впечатлению ему далеко до ловкого и светского Кобылянского»[358].

Ковалевский производил впечатление дешевого позера. Выпив, «рассказывал о своих разведывательных подвигах против немцев в время войны»[359].

Коллекционеры

В 1924 года в Москву прибыл первый французский посол в СССР – Жан Эрбетт. В столичном дипкорпусе он стал фигурой не менее броской и запоминающейся, чем Ульрих фон Брокдорф-Ранцау, Витторио Черутти или Станислав Патек.

Впрочем, прославился Эрбетт не политическими результатами своей деятельности, а живостью и раскованностью, эксцентричностью и во многих случаях неспособностью выстраивать корректные отношения с коллегами.

Если с Черутти у Флоринского отношения от враждебных эволюционировали к вполне доброжелательным, то на этот раз все обстояло иначе. Первое знакомство прошло чудесно. Шеф протокола очаровал супругов Эрбетт, по дороге с вокзала они восхищались порядком и состоянием города и вообще на Флоринского произвели приятное впечатление[360]. Супруга спросила, «могут ли они гулять по городу», и шеф протокола ответил утвердительно. Вскоре он пометил в дневнике: «Наивная все же женщина г-жа Эрбетт и потребуется время, чтобы рассеять нелепые басни и предрассудки, которыми ее напичкали в Париже и которые ей будут продолжать напевать наши “друзья” из дипкорпуса. Во всяком случае, пока что она убедилась, что по Москве можно свободно циркулировать. По мере сил и возможностей займусь ее “воспитанием”»[361].

«Мадам Эрбетт, – вспоминал Карлис Озолс, – прекрасно одевалась и, как настоящая француженка, отлично понимала кулинарию. Любила танцевать, а на приеме афганского короля Амануллы, которое устроило советское правительство, сделала такой реверанс перед королевской четой, что мы все склонились в безмолвном восторге»[362]. А вот как ее описал Флоринский: «не молодая, но энергичная женщина, веселая и остроумная, как большинство француженок, склонная подчеркивать свой “вес” в свете и слегка пофлиртовать, несмотря на почтенный уже возраст, который несколько сглаживается присущей ей живостью…». С собой мадам возила домашнего любимца – кота Мими[363].

Она попросила Флоринского быть ее гидом и тот с готовностью согласился[364]. Однако его содействие в осмотре советских достопримечательностей не сделало мадам Эрбетт поклонницей социализма и СССР. Скорее, наоборот, спустя некоторое время они с мужем перестали скрывать свое негативное отношение к окружавшей их действительности. Она признавалась, что «атмосфера в СССР нагнала на посла такую сонливость, что он отказывается даже от посещения театров»[365]. Немудрено, что отношения Флоринского с четой Эрбеттов со временем испортились, как, между прочим, и у многих членов дипкорпуса. Сыграли свою роль разные обстоятельства.

У французского посла были свои достоинства – работоспособность, прилежание. Он учил русский язык и даже мог на нем изъясняться. Однако вскоре проявились теневые стороны его характера – грубость, бесцеремонность, вспыльчивость, скупость и жадность, неумение строить отношения с людьми, что приводило к конфликтам и элементарным склокам. Это проявлялось в контактах с другими иностранными дипломатами, сотрудниками НКИД, а также в собственной семье.

Свою супругу Эрбетт сделал «шефом протокола» в посольстве (в чем сотрудники усмотрели несомненный признак семейного стяжательства), но при этом супружеские сцены следовали одна за другой. «Выходки Эрбеттов, – писал Флоринский, – держали также и меня в напряженном состоянии под постоянной угрозой каких-либо скандалов, для которых они давали достаточное количество поводов. Семейные драки супругов сделались достоянием широкой гласности, так как из французского посольства постоянно неслись вопли, привлекавшие внимание соседей, а бывали случаи, что Эрбетты в одном нижнем белье выбегали даже на улицу и продолжали там потасовку. Один молодой поэт, бывший очевидцем такой сцены, написал весьма талантливый и забавный “ноктюрн”, который он имел неосторожность мне показать и который я конфисковал, несмотря на все его протесты. Что было бы, если бы не эта счастливая случайность и если бы его пикантные стихи появились в печати? Милиционер, стоявший на посту перед посольством, подал начальству рапорт с просьбой о переводе, так как его служилое сердце не может перенести того, что из дома, который он призван охранять, постоянно несутся крики о помощи, а между тем он ничего не может предпринять, так как не имеет права входа в этот дом в силу его экстерриториальности»[366].

Широкую известность приобрел случай, когда на небольшом обеде в посольстве мадам Эрбетт дала пощечину своему мужу. «Бурная семейная жизнь», – заключил французский советник Элле, враждовавший с Эрбеттами[367]. «Какой это посол, разве послы так живут и держат себя?» – восклицал Черутти и называл мадам Эрбетт «один сплошной скандал»[368].

Супруги устраивали потасовки