Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934 - Артем Юрьевич Рудницкий

до вручения Черутти верительных грамот, Флоринский посвятил ему целый пассаж в своих записках под заголовком «О вредной деятельности Черутти»:

«Развитая итальянская активность на фоне нынешнего тусклого сезона дает свои плоды. Итальянское посольство является сейчас центром, где создается мнение дипкорпуса, где культивируются и объединяются антисоветские настроения, ловко используется и муссируется недовольство отдельных дипломатов, откуда идет самая беззастенчивая дезинформация об СССР… Умная светская обходительность м-м Черутти, не скрывающей ненависти ко всему советскому, и высокомерный ее супруг, импонирующий дипломатам своим снобизмом, ловко ведут игру… используя всякий повод, чтобы настроить дипломатов против нас, играя на самой слабой струнке – задетых самолюбиях. Здесь же фабрикуется самая возмутительная дезинформация об СССР….»[318].

Для Черутти, указывал Флоринский, характерны «невежественное и высокомерное презрение к нашему строительству и бесцеремонное искажение фактов». Супруга посла, проявив «талант», задавала тон в светской жизни дипкорпуса и активно участвовала в обработке всех его членов, особенно вновь прибывших: «В кабинете посла, в элегантном салоне его жены, во время небольших интимных завтраков и обедов и партий бриджа…». А с теми, кто не поддавался обработке, итальянская послица не церемонилась. «Новому турецкому послу Рагиб-бею (вероятно, с учетом его расположенности к СССР – авт.) м-м Черутти авансом постаралась создать репутацию нелюдимого и тяжелого человека. К новому мексиканского посланнику Герцогу[319] приклеили уже ярлык “бандита”»[320].

По сути, Черутти с супругой были людьми такого же склада, как те идейные нкидовцы, которые считали возможным развивать отношения с Италией, но одновременно избегали принятых норм общения с ее представителями. Ругали и осуждали фашистские порядки не менее ожесточенно и убежденно, чем Черутти – большевистские. С подобным подходом боролся Георгий Чичерин, но мало что мог сделать, сторонников у него было немного. Флоринский входил в их число, хотя, разумеется, это не означало, что он симпатизировал Черутти. Напротив, гневно критиковал его и других итальянских дипломатов, которые демонстрировали свое неприязненное отношение к СССР, впрочем, не забывая намекнуть, что на то у них были свои причины.

Однажды итальянский военный и морской атташе демонстративно ушли с первомайского парада, как раз в тот момент, когда остальные атташе пошли представляться наркому по военным и морским делам Клименту Ворошилову, и Флоринский припечатал: «мутят итальянцы». Но случилось это не на пустом месте, а «коль скоро появились оскорбительные для Муссолини лозунги и плакаты» – об этом шефу протокола возмущенно поведали сами итальянцы[321].

Тем не менее, какой-то позитив оставался. Торгово-экономические отношения развивались, контакты между людьми – тоже. Огромную роль сыграла решающая роль СССР в спасении итальянской полярной экспедиции Умберто Нобиле. Попытка добраться до Северного полюса на дирижабле закончилась катастрофой и на выручку отправились ледокол «Красин» и советские летчики-поисковики.

11 октября 1928 года в посольстве Италии устроили чай в честь красинцев. Присутствовали все награжденные орденами Красного Знамени участники экспедиции, весь состав Комитета по оказанию помощи дирижаблю «Италия» и представители НКИД. Угощение Флоринского не удовлетворило (по своему обыкновению он упоминал об этой части приема): «Чай был довольно куцый: немного сандвичей, совсем мало печенья, простое кианти и намек на шампанское. Больше всего было водки, но моряки ее стыдливо избегали». Флоринский не упустил случая, чтобы украсить свои записи живыми подробностями: «Впечатлительным итальянцам особенно понравились жены т. т. Чухновского и Самойловича, шведскому поверенному в делах – жена т. Ораса[322], которую он принял было за итальянку. Демократия была ультралевая: кроме посольства присутствовали два матроса с “Красина” и все служащие посольства. Фотографы снимали участников чая в разных видах»[323].

Сохранялось с Италией и военно-техническое сотрудничество. В 1929 году Флоринский ездил в Одессу – туда с визитом прибыли итальянские корабли и самолеты-гидропланы[324], но об этой командировке уже упоминалось.

Шеф протокола, конечно, наряду с сотрудниками территориального отдела НКИД, прилагал немалые усилия, чтобы повлиять на отношение к СССР Черутти и других итальянских дипломатов. К концу пребывания этого посла в Москве Флоринский уверял, что добился успеха. В марте 1930 года он оценил «сильное впечатление», которое на Черутти произвели осмотр завода АМО и беседа с его директором Иваном Лихачевым[325]. 27 июня того же года, вручая отзывные грамоты Калинину, Черутти отметил достижения в развитии двусторонних торгово-экономических связей (техпомощь в строительстве завода шарикоподшипников; «по гидро-авто-строительству»; по «строительству дорожных машин»), но все же сетовал на недостаточное развитие сотрудничества, на то, что Италия отстает в этом плане от Германии и США[326].

Флоринский с удовлетворением замечал, что Черутти «изрядно переориентировался», стал «исключительно дружественен» и «жаль, что после всей обработки он покидает Москву… Три года мы обламывали Черутти. Можно пожалеть, что, когда мы в этом достигли значительных результатов, он покидает свой пост». Поэтому прощались с высокопоставленным итальянским дипломатом очень тепло. А мадам Черутти везла до самой Лозанны розы, подаренные ей Флоринским[327].

Главный пост для Варшавы

Польский посол Станислав Патек любил говорить, что в СССР его направил лично «начальник государства» Юзеф Пилсудский, который считал «Москву своим главным постом, а я СССР – интереснейшим фронтом»[328]. Вероятно, так оно и было, но это не привело к улучшению отношений двух государств. Взаимная враждебность сохранялась, что не удивительно, после войны 1919–1920 годов, которую выиграла Польша. По Рижскому мирному договору Советская Россия обязалась выплачивать репарации (до конца так и не выплатила) и уступила обширные территории бывшей Российской империи, на которые претендовала Польская республика. На протяжении 1920-х и 1930-х годов поляки опасались советского реванша, а советские руководители раздумывали о том, как бы посрамить ненавистное им государство. На этом фоне, тем не менее, предпринимались попытки наладить взаимовыгодное взаимодействие, но добиться этого было совсем непросто.

Флоринский, можно сказать, стоял у истоков советско-польских отношений. В апреле 1921 года он встречал на Николаевском вокзале (сегодня Ленинградский) членов Польской репатриационной комиссии во главе с Августом Залесским[329]. Поляки добирались не без приключений и опоздали – «в пути дважды загорались оси поезда». С размещением сразу возникла проблема. Поселили в том же особняке, где находилась белорусская миссия («дверь в дверь»), и это возмутило поляков. Очевидно, сказался шляхетский гонор, и они «потребовали немедленного перевода»: «во-первых, по соображениям принципиального характера, и, во-вторых, вследствие фактической невозможности разместить Польскую комиссию в 7 отведенных спальнях, из коих одна биллиардная». Смысл «принципиальных соображений», очевидно, заключался в том, что поляки не воспринимали Белоруссию как самостоятельное и суверенное государство, достойное иметь собственное дипломатическое представительство[330].

А через несколько месяцев Флоринский сопровождал до границы