Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934 - Артем Юрьевич Рудницкий

надеюсь, что нам в дальнейшем никогда не придется встречаться в воздухе с немецкими летчиками как с врагами, а всегда как с друзьями». Во время выступления Моисеева Флоринский обратил внимание, что советник-посланник Гай «обратился вполголоса к немецкому переводчику с просьбой перевести эту речь как можно медленнее и как можно точнее»[282].

Тем не менее, несмотря на определенную общность интересов, Германия и СССР даже в 1920-е годы не были подлинными союзниками и тем более друзьями. СССР по определению не мог дружить с «империалистами», мысль о том, чтобы устроить небольшую революцию, восстание или иное «безобразие» в какой-либо западной стране никогда не оставляла большевиков, и в отношениях с немцами это приводило к серьезным трениям и даже конфликтам.

На государственном уровне у СССР друзей вообще не было, не считая, может быть целиком зависимых от Москвы Монголии или Тувы. Применительно к советско-германским отношениям термин дружба, правда, употреблялся, но не вполне официально. Флоринский, например, мог написать в протокольном дневнике, что прием у Ранцау «прошел под знаком советско-германской дружбы»[283], но в двусторонних официальных документах про «дружбу» никогда не говорилось, вплоть до сентября 1939 года. Но даже тогда, после подписания печально известного Договора о дружбе и границе, эта дружба носила весьма относительный и конъюнктурный характер.

Возвращаясь к Чичерину, нужно сказать, что его близость с Ранцау, разумеется, являлась нарушением большевистских идеологических норм, не говоря уже о протокольных условностях, которые нарком с легкостью нарушал по разным поводам. Но Чичерин был уникум, его сделал главой НКИД Ленин, и даже после смерти вождя Сталин терпел человеческие слабости и особенности наркома и позволил ему умереть в собственной постели.

Что касается Ранцау, то согласимся с Озолсом: «граф Брокдорф-Ранцау был яркой личностью, цельным характером и воплощением этикета. Опытный дипломат, верный традициям рода и бисмаркской школы, аристократ и хороший политик»[284]. Флоринский относился к нему с несомненным уважением, видел в нем фигуру, которая помогала вернуть СССР в мировую политику и дипломатию и повысить национальное реноме. Дмитрию Тимофеевичу нравился германский посол за взвешенность суждений, продуманность шагов, а также за присущие ему иронию, сарказм, язвительность и остроумие. Последнее роднило его с самим Флоринским.

Однажды они разговорились (это было в 1927 году) и Ранцау «с подчеркнутой грустью заметил, что ему, Ранцау, скоро 60 лет». А когда шеф протокола похвалил его «молодую наружность», то посол «разъяснил, что сумел сохранить свою молодость в коньяке», не будь этого, он не смог бы так усердно «сосать все прелести жизни, почти безнаказанно»[285]. Замечание насчет коньяка не было преувеличением, Ранцау отдавал предпочтение этому напитку, и славился этим в дипкорпусе: «Граф Брокдорф любил на вечерах пить французский коньяк, и в небольшой компании при его участии бутылка коньяка быстро пустела»[286]. Он говорил в шутку, что «его патриотизм кончается, когда подают французский коньяк»[287].

Однако это не означало, что Ранцау был «отъявленным алкоголиком» и, тем более, «психически ненормальным человеком», как пишут ради красного словца иные резвые борзописцы[288]. Исследование должно быть основано на документах, а не домыслах и субъективных оценках. В случае тех или иных девиаций в поведении германского посла, Флоринский, скорее всего, отразил бы соответствующие факты в дневниковых записях. Так же, как он это делал в отношении других дипломатов, чьи личные особенности не представляли для него секрета.

Имеются в виду известные предположения насчет нетрадиционной сексуальной ориентации Ранцау и Чичерина, которые якобы состояли в гомосексуальной связи. Хильгер писал о близости «этих двоих замечательных людей», если не «интимности». Слухи об этом распространялись современниками, а потом историками и мемуаристами. Для приема Чичерина в германском посольстве сервировали маленький роскошный стол, он приходил поздно вечером, когда обычные гости расходились, а они с Ранцау любили полуночничать. Серебряные приборы, свечи, pвtй de foie gras (паштет из гусиной печенки) и прочие деликатесы, шампанское в ведерке со льдом… «Когда в 1939 году по радио объявили сногсшибательную новость о российско-германском союзе, – писала Элизабет Черутти, – я вновь вспомнила этих двух старых грешников. И поежилась, настолько реальной мне представилась картина, как они сидят за маленьким столиком в укромном уголке ада, едят foie gras и пьют шампанское, отмечая победу дела, ради которой они так долго старались»[289].

Однако даже если Ранцау и Чичерин любили хорошее вино, коньяк и были сторонниками однополой любви, едва ли кому-то дозволено судить этих действительно выдающихся деятелей, которые честно и профессионально выполняли свой долг.

Упомянем еще об одной слабости или пристрастии германского посла – коллекционировании антиквариата, особенно бронзовых изделий. В конце 1920-х годов в СССР ужесточили требования к вывозу за границу предметов, имеющих историко-культурную ценность, и не раз возникали острые, конфликтные ситуации, когда уже при окончательно отъезде послов и старших дипломатов их багаж проверяли таможенники и отказывались пропустить артефакты, являвшиеся, по их мнению, народным достоянием. Но Ранцау (в отличие от того же Озолса, с которым однажды случился таможенный скандал, об этом еще пойдет речь) считался в СССР фигурой неприкосновенной: «Граф коллекционировал старую бронзу, свою большую коллекцию хранил в Германии. Помню, однажды комиссар Луначарский, рассматривая после обеда у графа в посольстве бронзовые канделябры, приобретенные уже в России, сказал мне, что, будь это не у Брокдорфа, никогда бы не разрешили вывезти из России канделябры такой высокой художественной ценности»[290].

Ранцау отличался аристократической надменностью и ставил себя очень высоко, гораздо выше остальных дипломатов, к которым чаще всего относился со смешанным чувством снисхождения и презрения. И не утруждал себя налаживанием связей в дипкорпусе, полагая, что любой дипломат рано или поздно появится в германском посольстве, рассчитывая разузнать что-либо новенькое. Уже незадолго до своей кончины (посол покинул Москву в 1928 году и вскоре его не стало) он позвал Флоринского на официальный прием с участием глав других миссий и крупных советских деятелей, высказавшись о них пренебрежительно и высокомерно: «Я пригласил Вас, чтобы Вы посмотрели, как крупные животные интимно суетятся»[291].

Флоринский ценил в Брокдорфе-Ранцау понимание важности дипломатического протокола и вообще воспитанность, благородство и умение держать себя в обществе. Германский посол снисходительно относился к его усилиям ввести «упрощенный протокол» (прекрасно сознавая вынужденный характер такой меры), но сам оставался аристократом и дипломатом «до мозга костей» (выражение Хильгера)[292]: «Степень, до которой он доходил в своей чувствительности к стилю, была в самом деле какой-то навязчивой идеей по своей природе… За его болезненной чувствительностью к манерам стояло гипертрофированное чувство личного достоинства, выражавшееся в огромном высокомерии.