Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934 - Артем Юрьевич Рудницкий

до войны; с Московским художественным театром, в прекрасных пьесах которого участвовали самые культурные актеры Европы; с закрытыми и обезлюдевшими «Яром» и «Стрельной», где до революции давались удивительные цыганские представления; с молодыми людьми, девушками и подростками в белых спортивных костюмах, участвующих в физкультурных занятиях на городских площадях; с мавзолеем Ленина у Кремлевской стены; с Красной площадью, полной хорошо обученных и великолепно вооруженных советских бойцов; с агентами и бойцами ГПУ, ужасом обывателей; со страшной тюрьмой на Лубянке, пристанищем сотен политзаключенных, ожидающих отправки в Сибирь, к Белому морю или в другой концентрационный лагерь. Такой я видел Москву со всеми своими контрастами и противоречиями»[273].

Такой видели Москву и другие приезжие из «цивилизованных» стран. Как и вся Советская Россия, она нередко шокировала, но одновременно чем-то подкупала, очаровывала своей непосредственностью, энтузиазмом и вдохновением, с каким население СССР под руководством большевистской партии собиралось строить общество на принципиально новых началах. Наблюдать за этим было интересно и комфортно, ведь в Москве, изнемогавшей от тесноты, где десятки тысяч семей ютились в бараках или коммунальных квартирах, иностранным дипломатам отвели наилучшие помещения.

Еще раз обратимся к Озолсу:

«Все посольства и миссии занимали лучшие особняки изгнанных московских богачей. Большинство этих домов было окружено садами и заборами, и заборы символизировали собой крепкую ограду, за которой спокойно могли жить и работать дипломатические представители. Кроме того, в особняках находили приют и некоторые прежние владельцы. Например, в норвежском посольстве, в его побочных помещениях, проживали оставшиеся в Москве Морозовы. Особняки советское правительство сдавало внаем посольствам, получало деньги и, конечно, ничего не платило прежним владельцам. Иногда посольства, в той или иной форме, хотели отплатить бывшим собственникам, чаще всего продуктами питания. Мы понимали трагическое положение этих несчастных людей и, как могли, шли им навстречу»[274].

Германия превыше всего

Самым крупным посольством в Москве в начале 1920-х годов было германское (оно занимало несколько особняков), и германские дипломаты играли ключевую роль в жизни дипкорпуса. Они были лучше всех информированы о внутреннем положении в России, о советской политике, и коллеги по дипкорпусу всегда надеялись разжиться у них какими-либо важными сведениям. Поэтому никто не пренебрегал возможностью побывать в гостях у немцев, на приемах и других мероприятиях.

Главная причина заключалась в тесном советско-германском сотрудничестве, которое расцвело после заключения в 1922 году двустороннего Рапалльского договора, а также в личных преференциях посла – графа Ульриха фон Брокдорфа-Ранцау, до самого своего окончательного отъезда из Москвы в 1928 году выступавшего в роли старшины, или дуайена дипкорпуса. Этот дипломат был известен своим резко негативным отношениям к державам Антанты, победительницам в Первой мировой войне, которые неслыханным образом унизили Германию. Будучи германским представителем на Парижской мирной конференции, он отказался подписать Версальский договор, хотя, конечно, это мало что изменило, договор подписали другие немецкие делегаты. Так или иначе, Ранцау надеялся найти нового союзника в лице большевиков и ради упрочения отношений с Москвой готов был простить ей увлечение революционными проектами.

Германского посла нередко называли «красным графом», но это прозвище он получил еще до Русской революции, во время Первой мировой войны, «благодаря своей энергичной защите демократических и социальных реформ»[275]. Впрочем, и к Русской революции он, по всей видимости, приложил руку, во всяком случае, отчасти. Об этом упоминал немецкий дипломат Густав Хильгер. Ранцау возглавлял «германскую миссию в Копенгагене, являвшуюся во время Первой мировой войны важным местом для сбора информации и центром всевозможных интриг. Имея прямые связи с социалистом и авантюристом Александром Парвусом, германский посол был одним из звеньев в цепи рук, которые помогли Ленину и его единомышленникам вернуться в Россию весной 1917 года и в этой маленькой детали помог совершить Октябрьскую революцию в России»[276].

Ближайшие сотрудники Ранцау, советники Густав Хиль-гер и Вернер фон Типпельскирх владели русским языком, жены у них были русские, а по своей осведомленности они не уступали шефу. К тому же в отличие от Ранцау, который редко покидал посольство, они посещали множество разных мероприятий, собирая ценные сведения. Но при этом далеко не полностью разделяли надежды своего шефа на германо-советский альянс, во многом были настроены скептически и, возможно, поэтому (а не только вследствие своей информированности) проработали в посольстве (с перерывами) вплоть до самого нападения Германии на СССР. Флоринский так отзывался о Хильгере: «Гильгер очень враждебный нам человек; по счастью он, кажется, не пользуется влиянием на посла и вообще его держат в отдалении»[277].

Ранцау поддерживал дружеские связи с Георгием Чичериным, что ни для кого в дипкорпусе не являлось тайной. По свидетельству Озолса, они познакомились еще до революции, когда Чичерин служил «секретарем русского императорского посольства в Берлине»[278]. Но это ошибка. Факт знакомства, скорее всего, имел место, но не в Берлине (Чичерин не служил там), а в Петербурге. Георгий Васильевич занимал младшую должность в Главном архиве Министерства иностранных дел, а Ранцау перед войной являлся секретарем германского посольства.

В остальном латвийскому дипломату можно верить. «И Чичерин, и Брокдорф-Ранцау были старыми холостяками, у обоих была привычка спать до обеда и работать ночами. По ночам же они обсуждали вопросы мировой политики и усиленным темпом двигали вперед русско-германское сближение»[279]. Причем эти беседы обычно происходили в резиденции Ранцау, что не типично для дипломатической практики. Подобная близость (не государственная, а личная) – неслыханный случай в истории международных отношений и дипломатической практики. Чтобы глава внешнеполитического ведомства, презрев все условности, коротал вечера (и ночи) с послом крупной державы, это уникальный случай. Чичерин также запросто заходил к германскому советнику-посланнику Гаю и подолгу у него засиживался.

Сказывалась специфика ситуации – Советский Союз и Германию оттеснили на периферию европейского международного сообщества и их сближал «комплекс изгоев». Свою роль играли и личные особенности Чичерина и Ранцау. Пройдет десяток лет и подобное невозможно будет представить. Чтобы Вячеслав Молотов засиживался допоздна у Вернера фон Шуленбурга, за бутылкой вина или прослушиванием классической музыки? Или Андрей Громыко забегал «на огонек» к послу США в СССР Уолтеру Стесселу? Исключено.

В бытность Ранцау послом в Москве хватало внешних примет советско-германской близости. Например, ежегодно, в день смерти В. И. Ленина Ранцау обязательно требовал приспустить германский флаг в миссии[280].

Весьма показательный эпизод для характера отношений между Москвой и Берлином относится к 1926 году. В германском посольстве устроили прием в честь немецких авиаторов, предпринявших перелет в Китай, и на обратном пути остановившихся в советской столице. Особенное впечатление на немцев произвели слова нашего летчика Моисеева[281]: «Я