Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934 - Артем Юрьевич Рудницкий

каждого из них, побудив их для начала к соблюдению элементарной вежливости в отношении посла СССР, а затем и к более интимному общению.

Мне думается что такого рода работа, комбинированная с надлежащим нажимом на правительства… может повести к надлежащим результатам»[262].

Флоринский хотел совместить приятное с полезным. Он устал от московской рутины, был не прочь сменить обстановку и познакомиться с великой азиатской страной. И в заключение своего обращения к Чичерину честно признавался в этом: «К сему должен добавить, что в 1924 г. я не пользовался отпуском, что в течение последнего довольно тяжелого года мои нервы порядком истрепались, что побуждает меня при всех обстоятельствах просить об отпуске, за каковой могла бы сойти вышеозначенная командировка, поскольку она связана с переменой обстановки»[263].

О визите Флоринского в Пекин данных не сохранилось, из чего можно сделать вывод, что Коллегия все-таки не пошла ему навстречу, решив, что Карахан справится сам. В любом случае, это пример того, что Флоринский реагировал на все случаи нарушения протокола, объяснял полпредам хитрую дипломатическую «механику», наставлял, советовал, вплоть до, казалось, мелочей, которые тоже имели значение.

В 1926 году он обратил внимание на ошибку полпреда в Риме Платона Керженцева, который нотой уведомил Муссолини о том, «что на время поездки в Милан управлять делами посольства будет т. Рубинин[264]». «Этого не следовало делать, – поучал Флоринский, – ибо в отлучках полпреда из столицы в провинцию (поскольку полпред остается на территории страны своего пребывания) таких извещений посылать не принято». Флоринский также обратил внимание, что нота Керженцева адресовалась Муссолини как министру иностранных дел, хотя он также занимал пост премьер-министра. Но этот титул был пропущен, что могло быть воспринято итальянцами как непозволительный выпад[265].

Кроме того, шеф протокола требовал от глав загранпредставительств подробной информации о том, «насколько партнеры соблюдают принцип взаимности»: «Был ли у Вас с личным ответным визитом министр, товарищ министра или кто-либо из чиновников миндела[266] после того, как Вы сделали министру и в министерство первые визиты по прибытии к месту назначения… Бывали ли случаи, чтобы министр иностранных дел или высшие чиновники министерства брали сами инициативу и являлись бы к Вам с личным визитом…?». Флоринский просил «составлять краткие характеристики взаимоотношений по протокольной линии», присылать «краткую ежедневную хронику”светской жизни”», отчеты об обедах или приемах, о тех, кого пригласили и кто пришел, «со внесением в таковые сжатого изложения наиболее характерных казусов»[267].

Двусторонние нюансы

В начале 1920-х годов появление в советской столице дипломатического корпуса стало одной из ярких примет происходивших перемен. Москва возрождалась, что прежде казалось совершенно немыслимым. Сразу после революции, во время гражданской войны сюда тоже приезжали официальные представители зарубежных государств, но случалось это редко, по особым случаям (как миссия Уильяма Буллита в начале 1919 года[268]), и эти визитёры выглядели чужими и неприкаянными на фоне бушевавшей вакханалии военного коммунизма. Теперь же дипломаты шаг за шагом врастали в советскую действительность – уже, казалось, менее отталкивающую и страшную. Частная собственность и предпринимательство, даже в куцых рамках, дозволенных большевиками, позволяли иностранцам в большей или меньшей степени сохранять привычный жизненный уклад и выполнять свои профессиональные обязанности.

При этом они чувствовали себя относительно защищенными и обеспеченными: советское правительство обещало им правовой иммунитет, а миссиям – экстерриториальность. Дипломатам выдавались дипломатические карточки, в которых фиксировались льготы и привилегии, предоставляемые им и членам их семей на территории СССР. Проживать разрешалось на частных квартирах, если не хватало мест «в стенах своей миссии», и они освобождались от прописки в милиции. При выезде получали открытые листы, позволявшие избежать таможенного досмотра сопровождаемого багажа, а «начальники миссий» при окончательном отъезде могли беспошлинно вывезти все свое имущество в течение месяца (позже в этом плане ввели ограничения, поскольку главы представительств активно скупали и вывозили предметы старины, которые могли считаться национальным достоянием – об этом речь впереди). Имела место также выписка товаров из-за рубежа, право «выписывать товары на 20 тысяч рублей в год[269] “со сложением ввозных пошлин”»[270].

Дипломаты приезжали в Москву с опаской – о «варварской Совдепии» ходили тревожные слухи, она виделась terra incognita. Направлявшихся туда журналистов тут же записывали в число союзников коммунистов. В качестве иллюстрации приведем высказывания Карлиса Озолса: «7 сентября 1923 года я отправился в СССР как латвийский посланник и полномочный министр. Мое назначение было отмечено в газетах карикатурами, не щадили даже мою жену. Газеты изощрялись в этом направлении, но за старания я им был благодарен. Карикатуры выставляли меня другом большевиков, это мне только и нужно было».

«Для иностранцев Россия всегда была загадкой. Настоящим образом никто в Западной Европе ее не знал. В понимании европейцев она была смесью противоречий, феноменом, готовым чуть не каждую минуту поразить ошеломляющей неожиданностью, казалась то рабски покорной, то грозно бурлящей, то олицетворением загадочной славянской души»[271].

Опасения и волнения перед встречей с чем-то неизведанным и загадочным сочетались с большими надеждами. На то, что Россия наконец возвращается в лоно цивилизации, что большевики отказались от своих самых злодейских и фраппирующих замыслов в виде «казарменного коммунизма», экспорта революции и т. п. Эти надежды ободряли и сплачивали зарубежных представителей. «Нигде так дружно, как в Москве, не жил дипломатический корпус в период 1923–1929 годов, – писал Озолс. – Это не только мое мнение. Думаю, под этими словами подпишутся и все мои коллеги, а тогда нас было в Москве больше 170 человек, пользовавшихся дипломатической неприкосновенностью»[272].

Конечно, пестрая и неповторимая советская действительность начала 1920-х годов была непривычна, многое в ней удивляло, коробило, но в любом случае не оставляло равнодушным. Сохранилось немало свидетельств о том, как воспринималась советская страна приезжими «из-за бугра». Британский разведчик Генри Ландау, посетивший Москву в 1924 году (уточним, не со шпионской, а с чисто деловой целью), писал: «Такой была советская Москва, какой я ее увидел: со следами старой России то тут, то там; с длинными очередями людей с продовольственными карточками, ждущими у дверей магазинов; с переполненными многоквартирными домами, где три поколения семьи проживали в одной комнате; с бродягами и стаями беспризорных детей на улицах, крадущих на пропитание и спящих в подъездах; с богохульными антирелигиозными плакатами на улицах, с группами людей, все еще крестящихся перед храмом Иверской богородицы, где находилась самая священная русская икона; с бюро по разводам, где единственной формальностью является заявление; с переполненными трамваями; с московской оперой, артисты и постановки которой оставались такими же восхитительными, мощными и отточенными, как и