Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934 - Артем Юрьевич Рудницкий

поезд с первым советским полпредом в Польше, Львом Караханом. Они долго беседовали, Флоринский объяснял порядок вручения верительных грамот и дипломатических визитов. Решили в контактах с поляками именовать полпредство посольством, «т. к. таковое название является более популярным и понятным для народных масс и кроме того легче переводится на иностранные языки». Выехали 1 сентября 1921 года в роскошном поезде, чтобы произвести впечатление в Варшаве. «Наш состав состоял из вагон-салона, сооруженного некогда быв. Морским министром Григоровичем и отличающегося чрезвычайным богатством отделки и мебели из карельской березы и красного дерева, двух отличных вагонов, вагона II класса, вагона для охраны и багажного вагона»[331].

На границе Флоринский попрощался с Караханом и пересел в другой состав – в котором направлялся в Москву первый польский посол (имел ранг чрезвычайного и полномочного посланника, а аккредитован был как поверенный в делах) Титус Филиппович. Не питавший добрых чувств к стране своего назначения, хотя бы потому, что уже успел вкусить все прелести советского произвола. В начале 1921 года он вел дипломатические переговоры в Баку, был арестован, когда в город вошла Красная армия и, по словам Флоринского, некоторое время находился в заключении в качестве заложника[332]. «Замкнут, малоразговорчив, и по-видимому с большим гонором и самомнением» – так охарактеризовал посла шеф протокола[333].

Откровенно высказывался по поводу отношений Польши и России Роман Кнелль, тот самый однокашник Флоринского: «Новая Польша, освободившаяся от уз царизма и рабства, полна бодрящего и свежего революционного духа и не боится этого сближения, как одряхлевшая Европа, на глиняных ногах, трясущаяся при одном слове “большевики”, мечущаяся из стороны в сторону и не имеющая государственных людей, чтобы установить твердую линию политики в отношении Советской России. К сожалению, в своем стремлении сблизиться с Советской Россией Польша наталкивается на ряд препятствий со стороны Советского правительства»[334].

Прежде всего Кнелль пенял советскому руководству за активную поддержку польских коммунистов: «Я понимаю… что Вы оказывали поддержку польским коммунистам во время войны и образовали даже временное правительство[335] – это оружие, как и всякое другое… но теперь поддержка является совершенно необоснованной и портит лишь… польские коммунисты не представляют из себя никакой реальной силы. Это горсточка евреев-рабочих, не имеющая политического веса»[336]. Антисемитские взгляды были характерны для всей польской политической элиты, что, конечно, не способствовало объективным оценкам, как и в данном случае. Дипломат явно выдавал желаемое за действительное – польская компартия состояла не только из евреев, в нее входили и поляки, и украинцы, и белорусы.

Комментировал ли шеф протокола антисемитское высказывание, неизвестно, но вряд ли удивился. Оно было созвучно распространенному мнению – не только в Польше, но в Европе и в США – что за революционными переменами, начавшимися в России и перекинувшимися на другие страны, стоят евреи и все дело в сионистском заговоре.

А парировал Флоринский лишь тем, что у поляков «пользуется гостеприимством» Борис Савинков, известный враг советской власти[337].

Вскоре, в том же 1921 году, Кнелль сменил Филлиповича в качестве руководителя миссии. Но тоже недолго продержался на этом посту, хотя успел произвести впечатление на дипкорпус своими резко антисоветскими и, главное, легковесными суждениями. О нем составил свое мнение Озолс: «К моему приезду польским посланником был Нолль. Советская политика его озлобляла, он, как мне стало известно, в минуту нервного возбуждения держал с кем-то пари на 12 бутылок шампанского, что большевики дольше трех месяцев не продержатся»[338].

Пари посланник проиграл, уступив свою должность Казимиру Вышинскому, а затем, в 1925–1926 годах, посольство возглавлял Станислав Кентчинский. Советско-польская неприязнь временно пошла на убыль. Кентчинский «восторженно отзывался о тов. Чичерине… и о розовых перспективах советско-польского сближения»[339].

Второй секретарь и консул Хенрик Янковский и помощник военного атташе Ян Грудзень говорили о том, как им нравится Москва. «Консул Янковский без устали хвалил Москву и москвичей. Он ни за что не хотел бы уезжать отсюда и не может понять недовольных дипкорпускников. В особенности нравятся ему “старинные переулочки, где никого не встретишь”». Приблизительно то же самое заявлял Грудзень, с добавлением жалоб на климат и простреленное в 1920-м году легкое. На вопрос Владимира Соколина, «страдал ли он от раны, презрительно ответил: “Что значит страдание человека и его жизнь? Совершенно наплевать”»[340].

Вместе с тем искоренить взаимные подозрительность и недоверие до конца не удавалось, это проявлялось даже, казалось бы, в самых неподходящих для этого случаях. В 1926 году Авиахим[341] устроил банкет в гостинице «Савой» в честь польских летчиков Болеслава Орлинского и Леона Кубяка, совершивших перелет по маршруту Варшава-Токио и возвращавшихся домой. Они, безусловно, были людьми упорными и мужественными, не пасовавшими перед трудностями. Летели на легком французском бомбардировщике, который к концу перелета настолько износился, что Орлинский называл его «старой соломорезкой». В пути случилось шесть аварий, причем «из них одна настолько серьезная, что первоначально он решил прервать полет». Владимир Соколин, присутствовавший на банкете, рассказывал: «У самолета сломано крыло (заменено самим Орлинским в Чите какой-то решеткой) и сбит весь перед, так что ноги авиатора почти свешиваются по воздуху. Наши летчики говорили, что были поражены видом машины и решимостью Орлинского закончить перелет. “Он летит, в буквальном смысле, на честном слове”. Видимо только личное самолюбие и национальная гордость побуждают его докончить столь опасный перелет. Сам Орлинский шутя говорил, что машину надо сдать в музей»[342].

Соколин отмечал, что «Орлинский и Кубяк производят очень приятное впечатление», но «обед прошел более сдержанно, чем немецкий» (имелся в виду прием в честь перелета Люфтганзы), и поляки не хотели, чтобы летчики выступали. Вероятно, опасались, что они скажут «что-то не то», поэтому в основном говорил помощник военного атташе Ян Грудзень. Но все-таки выступить пилотам пришлось, после того как выступили советские летчики (среди них был и Михаил Громов[343]).

Это «вынудило произнести тосты». «Причем Кубяк, не говорящий по-русски, произнес короткое, но очень горячее приветствие по-польски, выразив благодарность “большевистским властям за прием и подлинную товарищескую помощь и поддержку, которую он повсеместно встречал”». В результате «поляки были очень смущены и Грудзень при переводе старательно скомкал его речь»[344].

Банкет в «Савойе» устроили днем, а вечером Грудзень позвал к себе на ответный прием. Кубяка, что характерно, не пригласил[345]. На всякий случай в протокольном дневнике Флоринский сделал политически грамотную запись, чтобы не создалось впечатления, будто они с Соколиным восхищаются польскими летчиками. Подчеркнул, что приоритет, конечно, закреплен за советскими асами: «Проторенная нашими летчиками