Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934 - Артем Юрьевич Рудницкий

и отсутствие уверенности сторон, что они действительно нужны друг другу.

Лотфалла уверял Чичерина в просоветской позиции хиджазского монарха короля Хуссейна («Гуссейна» в нкидовской переписке). «По его словам, король Гуссейн сказал ему: “вокруг меня слишком много фанатиков, но если бы я был сильнее, я сделал бы в Геджасе то же самое, что русские товарищи сделали в России”»[461]. Такие слова вызывали улыбку, ведь большевистская революция могла понравиться Хуссейну только по причине ее антибританской и вообще антизападной направленности. Сам он о большевизации Аравийского полуострова не помышлял и Хиджаз не порывал связей ни с Великобританией, ни с Францией.

Лотфалла был профессиональным дипломатом, к тому же принцем (эмиром), аристократом, представителем богатого и могущественного клана. В разговоре с Флоринским он давал понять («под строгим секретом»), что «всё геджасское министерство иностранных дел содержится исключительно на средства семьи Лотфаллахов, т. е. его и его брата. “Вы сами знаете, как дорого стоит министерство иностранных дел”, сказал он мне»[462].

Лотфалла был богат, жизнь в Москве, не отличавшаяся большим комфортом, его не прельщала, поэтому он бывал там наездами, особняк или квартиру не арендовал. А номер в гостинице «Савой», где он останавливался, не соответствовал стандартам принца. И вскоре он покинул советскую столицу, впрочем, ни у кого не вызвав сожаления.

1-ый секретарь турецкого посольства Тахир-бей, с которым Флоринский был накоротке, весьма пренебрежительно отзывался о Лотфалле – видел в нем человека «испорченного богатством и воспитанием и пригодного лишь для салонной болтовни, но не для серьезной работы». И заключал: «Это очень грустно. Не такого человека нужно было присылать в Москву, но геджасская казна бедна и выбора не было»[463].

Хиджаз действительно был беден (пройдет еще немало времени, пока на Аравийском полуострове найдут нефть) и вряд ли семейство Лотфаллы щедро тратилось на государственные нужды. Если оно вообще это делало, и Лотфалла не преувеличивал ее финансовую роль в это отношении.

Перед отъездом Лотфаллы шеф протокола вручил ему памятный подарок – портрет Чичерина, и принц заверил его в своих самых добрых чувствах. «Настроение у Лотфаллы переменилось, и он жалеет о принятом решении уехать. Уверяет, что вернется в Москву через пару месяцев. Корпусу, по совету дуайена, он не рассылает карточек “p. p. c.”[464], считая отъезд временным. Длительно объяснялся в любви и дружбе. Просил подыскать ему помещение к его возвращению в Москву, или же построить ему дом на выбранном им участке»[465].

Краткое посещение посланцем Хиджаза советской столицы отметил Карлис Озолс: «Был в Москве и посланник Аравии принц Хабиб Лотфалх. Он прибыл как настоящий принц, очаровал посольских дам своими рассказами, нарисовал картину своей будущей жизни в Москве, говорил, как он здесь широко устроится, постарается, чтобы у него всем было весело. Блестящие и упоительные перспективы. Правда, вскоре он исчез, как закатившаяся восточная звезда»[466].

Лотфалла так и не вернулся, возможно, это было вызвано отказом Москвы предоставить займ Хиджазу. Тем не менее, отношения с этим государством развивались, а после того, как Хиджаз был завоеван и поглощен султанатом Неджд, – с новым, объединенным государством, Саудовской Аравией. Разрыв наступил позже, в 1938 году, когда советское руководство отозвало на родину много сделавшего для двустороннего сотрудничества полпреда Карима Хакимова, чтобы арестовать его и казнить.

На особом положении в московском дипкорпусе находились миссии Монголии и Тувы. Они представляли государства мало кем признанные и полностью зависимые от СССР – в экономическом и военно-политическом отношении. Спесивые западные дипломаты часто не воспринимали монгольских и тувинских посланцев как своих полноценных коллег, пренебрегали общением с ними. Хотя дипломатические отношения СССР с Монгольской народной республикой были установлены в 1921 голу и посольство в Москве, вероятно, открылось достаточно скоро, впервые монголы пригласили к себе дипкорпус только через семь лет – в связи с Днем народной революции 11 июля. Из послов к ним никто не пришел, и Флоринский прокомментировал: «Французский текст приглашения составлен безграмотно. Жаль, что не посоветовались.

Я узнал, что Ранцау к ним не пойдет. Нет дипотношений, как дуаэн будет представлен своим советником Гаем»[467].

Ну, а на свои собственные мероприятия европейцы обыкновенно «забывали» пригласить монголов и тувинцев.

Посланников далекого Улан-Батора подводило не только плохое знание языка дипломатического общения, но и протокола вообще, неумение одеваться. Флоринский проявлял деликатность, чтобы не обидеть верных друзей СССР. Как-то он посетил монгольского полпреда Бояна Чулгуна. «У меня было большое желание посоветовать Бояну Чулгуну не ходить в восточном халате и светлом фетре (костюм, в котором он меня принимал). Ибо такое сочетание Европы и Азии режет глаз, но я от этого благоразумно воздержался»[468].

Однако со временем навыки приобретались. В августе 1928 года новый тувинский полпред Чейдон (сменил полпреда Пунцука) со всей серьезностью подошел к соблюдению дресс-кода для вручения верительных грамот. «Особенно беспокоил… костюм, несмотря на мои заверения, что мы вообще не придаем этому никакого значения, в частности в отношении представителя тувинского народа, и что такие церемонии проходят у нас чрезвычайно просто. Чейдон все же в срочном порядке пошил себе новый пиджачный костюм, надел твердый воротничок и т. д. Также приоделся состав полпредства»[469].

Чейдон советовался с Флоринским относительно визитов вежливости (courtesy calls) – в смысле, нужно ли ему пытаться установить контакты со всем дипкорпусом или ограничиться одними монголами. «Он лично думает, что достаточно визита к монголам»[470]. Возможно, это было здравое решение. Оно позволяло избежать неловкой и обидной ситуации, когда вновь назначенный посол «запрашивается» к коллегам, а его просьбу игнорируют.

…И теперь бояться нечего

Заголовком к этому разделу послужили слова первого китайского посланника в Москве Ли Тья-Ао: «У нас за тысячу лет до Рождества Христова был коммунизм, но ничего не вышло. Так и теперь бояться нечего»[471].

Ли Тья-Ао был пожилым и мудрым человеком, прекрасно сознававшим тщетность надежд на создание справедливого общества. Но считал, что пробовать надо, и такие попытки нужно поддерживать. Он провел в Москве около двух лет (с 1923 по 1925 годы), это был сложный период в развитии советско-китайских отношений. Страны обменялись официальными представителями (в Пекин отрядили Льва Карахана), правда, долго не могли установить дипломатические отношения. Поэтому официально Ли Тья-Ао именовали «главой китайской делегации». Правительство Северного Китая, которое он представлял, опасалось революционных протестов, которые усиленно подогревал Карахан. Только в мае 1924-го было заключено двустороннее соглашение, означавшее взаимное признание.

Хотя в Пекине, мягко говоря, не одобряли коммунистические идеи, Ли Тья-Ао прослыл в московском дипкорпусе