Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934 - Артем Юрьевич Рудницкий

убежденным сторонником СССР. При всем своем скепсисе ему, судя по всему, нравилось дразнить высокомерных западников и пользоваться расположением советского руководства. На память о пребывании в СССР он увез портрет Чичерина и золотой портсигар, подаренный ему коллегией НКИД.

Получив назначение в Финляндию, Ли Тья-Ао прибыл в Гельсинфоргс (в НКИД использовали это шведское наименование Хельсинки) и произвел на тамошнюю публику неизгладимое впечатление своими «советофильскими демонстрациями». Китайский посол «начал еще на вокзале, бросившись к т. Кол-чановскому[472] и игнорируя встречавших его финнов. На следующий день он сделал визит в полпредство (советское – авт.)

и лишь затем отправился к министру иностранных дел». При вручении верительных грамот говорил по-русски, и текст своей речи направил в финский МИД на русском языке. Его убеждали, что выступать нужно на английском, но Ли Тья-Ао на голубом глазу утверждал, что полностью забыл английский. В в конце концов, поддавшись на уговоры, дипломат произнес свою речь на китайском. И «обратился к президенту со своеобразной тирадой на китайском языке, в которой честил самыми скверными словами глупых финнов, не позволяющих ему произнести свою речь на понятном для обеих стран языке. Говорят, что китайский посланник, присутствовавший при этом неслыханном инциденте, решил, что Ли Тья-Ао сошел с ума». Однако новый посол решил, что для эпатажа сделано недостаточно и после вручения грамот во время частной аудиенции снова выступил, чтобы окончательно смутить президента Финляндии.

«Вы служили в русской армии, а потому говорите по-русски. Как приятно, что я могу вести с вами беседу на этом языке».

Президент, однако, предпочел говорить по-фински[473].

Все равно, братские народы

Как-то Владимир Соколин в разговоре с японским военно-морским атташе Кисабуро Коянаги спросил, хорошо ли тот знает Японию. Коянаги сказал, «что знает, за исключением Камчатки». На вопросительный взгляд Соколина отреагировал такой репликой: «Все равно, братские народы»[474].

Трудно сказать, что конкретно имел в виду японский офицер, завоевавший в Москве далеко не лучшую репутацию и закончивший свои дни весьма трагически. Но не будем опережать события, а лишь отметим пока, что Коянаги, возможно, плохо знал географию, а возможно и хорошо, просто выдавал желаемое за действительное. При этом имел в виду, конечно, не русских, в которых ничего «братского» не видел, а коренных жителей полуострова, камчадалов. Как и другим азиатским народам, с точки зрения японцев, им следовало тянуться к Токио, который собирался устроить «зону сопроцветания Азии», захватив весь Дальний Восток, юго-восточную и южную часть Тихоокеанского региона и «освободив» коренное население от иностранных колонизаторов. В данном случае колонизаторами и врагами были русские, а туземцы, знамо дело, объявлялись родственными народами по духу и по крови.

Разговор Соколина и Коянаги состоялся в 1928 году, оставалось около трех дет до захвата Маньчжурии и идеология экспансии еще окончательно не утвердилась как основа внешней политики Токио. После восстановления советско-японских дипломатических отношений в январе 1925 года двустороннее сотрудничество в целом развивалось неплохо. Японский посол Такеши Танака уверял, «что в Японии нет предрассудков против представителей соввласти, как в других странах Европы и Америки»[475]. Расширялись торговля, экономическое сотрудничество, японцам предоставлялись концессии, интенсивно шел культурный и общественно-политический обмен. В Японию съездил известный писатель Борис Пильняк, написавший книгу «Корни японского солнца» (его консультировал разведчик Роман Ким, о котором еще пойдет речь в связи с «делом Коянаги»). В СССР гастролировал театр Кабуки.

Отношение к японцам отличалось благожелательностью, до враждебных настроений (в духе строки из культовой песни – «…и летели наземь самураи») было еще далеко. Японская интервенция на Дальнем Востоке воспринималась не так болезненно, как английская или французская в европейской части страны, и Токио не угрожал Москве ультиматумами типа «керзоновского». Поэтому трудящиеся массы с энтузиазмом приветствовали представителей Японии. Например, крупного японского бизнесмена и политика Фусаносукэ Кухару, путешествовавшего в 1928 году по Сибири. «В одном месте, – отмечал Савелий Костюковский[476], один из помощников Флоринского, – представитель Исполкома просил Кухару “передать братский привет всему японскому революционному пролетариату и рассказать ему всю правду об СССР”». Логика была простой: раз иностранец приехал к нам, значит, он наш, иначе зачем было приезжать? «А кажется в Новосибирске Кухару приветствовали от имени Новосибирского революционного пролетариата»[477].

Виконт Симпэй Гото приезжал дважды. Во второй раз, в 1927 году, он отметил в развитии СССР «большой сдвиг по сравнению с 1922 годом, когда он совершал поездку по Сибири, сохранившей еще память об интервенции». И привез в подарок советским пионерам альбом с фотографиями и рисунками бойскаутов (Гото возглавлял их организацию в Японии). Скаутское движение считали в Советском Союзе буржуазной выдумкой и не признавали (возможно, потому что пионерское движение с него скопировали). Флоринский замечал в этой связи: «Положение с этим подарком скользкое, но не принять его нельзя»[478].

Оба, и Гото, и Кухара удостоились встречи со Сталиным, это о чем-то да говорило.

Случались и забавные казусы. В Ленинграде председатель Ленсовета и Облсовета Ленинградской области Николай Комаров, произносивший приветственную речь в связи с визитом Гото, называл его то виконтом, то графом и путал Японию с Китаем, хотя какое значение могли иметь такие мелочи![479].

Гото неосмотрительно решили сводить на балет Рейнгольда Глиэра «Красный мак», премьера которого незадолго до этого прошла в Большом театре, это был гвоздь сезона. Но Анатолий Луначарский высказался «против присутствия Гото на спектакле, который оставил бы, по его мнению, весьма неблагоприятное впечатление у японцев и дал бы им неправильное представление о наших постановках». Балет был посвящен революционному движению в Китае против «поработителей», и, хотя конкретно речь шла об англичанах, японцы, которые зарились на соседнюю страну, с легкостью могли отнести осуждение колониализма и на свой счет. Лев Карахан, который в качестве полпреда в Китае немало способствовал нагнетанию революционных страстей, был недоволен решением наркома просвещения. Однако его оставили в силе, а виконту объяснили, что балет якобы страдает недостатком «художественной цельности», и с просмотром не получится еще и потому, что оркестр объявил «итальянскую забастовку»[480]. Что, конечно, было неправдой.

О «Красном маке» высказалась Элизабет Черутти. По ее словам, дипкорпус высоко ценил постановки Большого театра, но в данном случае воспринял премьеру с унынием и разочарованием. Танец девушек-подметальщиц улицы с метлами в руках (самой большой метлой вооружили приму-балерину) вызвал иронические комментарии. Луначарский, сидевший на премьере рядом с Черутти, «наклонившись к ней, сказал: “Какая ошибка, мадам Черутти. Надо выбирать что-то одно, пропаганду или балет. Когда смешиваешь то и другое, то не получаешь