Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934 - Артем Юрьевич Рудницкий

своих докладах в Ангору[567] он (посол – авт.) также мягок и уступчив, как в разговорах с нами»[568].

Как считал Флоринский, произвол «органов» привел к ухудшению отношений с Фритьофом Нансеном. Он докладывал Чичерину 25 июня 1926 года: «Нансен чем-то обижен и, насколько известно, не был в прошлый раз в полпредстве на нашем празднике[569]. Был целый ряд признаков его демонстративной холодности. Не знаете ли в чем дело? …Он часто просит об освобождении того или другого арестованного. Весьма часто нет возможности его удовлетворить. Не от этого ли зависит его охлаждение?»[570].

При всей своей осторожности Флоринский иногда не сдерживался. По всей видимости, уставал от жалоб дипломатов. И заявлял прямо, что чекистская «опека» действует «на психику иностранных представителей» и усиливает «наш отрыв от дипкорпуса»[571].

Насчет «психики» – не преувеличение. 1-ый секретарь финского посольства Рафаэль Хаккарейн совершенно издергался. «Я постоянно держу у себя ящик мыла на случай ареста, – заявлял он, – т. к. я чистоплотен и т. к. я сам постоянно ожидаю ареста, в виду того, что все мои знакомые уже сидят»[572].

Дипломаты выражали свое недовольство не только Флоринскому, но и на более высоком уровне, эти настроения дошли даже до ЦИК СССР[573]. Представители этой инстанции возмутились тем, что в Большом театре в ложу дипкорпуса явился сотрудник протокольного отдела Немченко «в белой косоворотке», которым в 1920-е годы отдавали предпочтение чекисты. В результате шеф протокола «имел неприятные объяснения» – ему было сказано, что «появление наших сотрудников в таком виде может вызывать у дипломатов подозрение, что в их ложу посылаются агенты ОГПУ»[574].

Теряя осмотрительность, Флоринский делал резкие выводы, которые позже ему наверняка припомнили:

«…Промахи ОГПУ не приносят, нужно думать, нам особой пользы и лишь раздражают дипломатов, задевают самым жестоким образом их самолюбие… позволяя им… доносить своему правительству и трубить всякому новому свежему человеку, что в СССР царит произвол ОГПУ, перед которым все бессильны.

…следовало бы указать ОГПУ на необходимость перейти к более усовершенствованным и эластичным методам работы…

…решительным образом добиваться радикального изменения методов работы ОГПУ в части касающейся дипкорпуса, отказавшись от произвольных и необоснованных арестов сотрудников миссий и русских знакомых дипломатов. А также от недопустимых форм внешнего наблюдения за дипломатами и иных эксцессов откровенности, которые шокируют.

…необходимость разведки никто не отрицает, но разведки, построенной на разумных основаниях, а не такой, которая лишь вызывает раздражение и негодование дипкорпуса»[575].

Флоринский настаивал на «предварительном согласовании с НКИД намечаемых ОГПУ репрессивных действий», но сам не верил в возможность подобной уступки и тут же признавал: «вряд ли ОГПУ согласится на подобное предложение, если бы было признано целесообразным сделать таковое»[576].

Что до дипломатов, то им трудно было поверить, что ГПУ действует без ведома и через голову НКИД. Приведем комментарии Озолса:

«Я никогда не верил басням работников НКИД, уверявших, что они ничего не могут сделать в том или другом случае, потому что встречают непреодолимое сопротивление ГПУ. Пора понять и сказать прямо, НКИД и ГПУ всегда работали вместе, рука об руку, и разногласий между ними не бывает. Это свои люди.

…Это один стан, две руки, одна другую мыла и моет, обе они пачкали и запачкали Россию. Общую согласную работу этих двух спевшихся учреждений я десятки раз испытывал на себе»[577].

Лишь некоторые, как, например, Фредерик Якхельн, понимали, что все остальные ведомства беспомощны и бессильны на фоне ГПУ, и это «государство в государстве»[578]. НКИД мало что мог сделать, и не то что иностранных дипломатов, но и своих собственных сотрудников защитить было не в его власти. Судьба Флоринского и многих его коллег и товарищей – тому подтверждение.

Чекисты не прощали тех, кто бросал им вызов, даже если считали такой вызов смехотворным. Это доказывает инцидент, описанный в «заметках Литвинова» и относящийся, судя по всему, к концу 1920-х годов – когда ОГПУ руководил еще Менжинский, но все большую силу набирал его заместитель Генрих Ягода. Неожиданно Флоринский исчез, не приходил на работу несколько дней, и Ягода утверждал, что ему ничего об этом не известно. Потом шеф протокола появился – «растерянный и подавленный». Рассказал, будто бы его задержали агенты угрозыска, на квартире, где торговали краденым, а он, не зная об этом, хотел купить там подержанный фотоаппарат. Но почему-то доставили во внутреннюю тюрьму на Лубянке и потом освободили по личному указанию Ягоды[579].

Едва ли этот эпизод выдуман – случившееся можно рассматривать как прелюдию к новому аресту, который произойдет в 1934-м году, уже без надежды на освобождение.

Изоляция и концентрация

На протяжении своей карьеры в НКИД Флоринский с горечью наблюдал, как рушатся все его надежды. В самом начале 1920-х годов казалось, что приезд в СССР иностранных дипломатов, как следствие «полосы признаний», возвестит миру об открытости социалистического государства, которое явится маяком и эталоном прогресса для остального мира. Это подразумевало общение, обмен опытом, ведь только таким образом, по логике вещей, можно убеждать других в своих преимуществах. Однако советский режим не имел ничего общего с истинным социализмом, склонялся к автаркии и мог успешно выживать лишь за непроницаемым занавесом, который позже назовут железным.

Иностранных дипломатов, обязанных служить посредниками в отношениях между государствами, понимать и чувствовать специфику страны своего пребывания, налаживать и поддерживать контакты с людьми, от социальных низов до высшего эшелона, в Советском Союзе не сразу, постепенно, но последовательно и неотвратимо от этих контактов удерживали. Иностранные дипломаты и вообще иностранцы, за малыми исключениями, рассматривались как носители чуждых, опасных идей, проникновения которых нельзя было допустить в осажденную социалистическую крепость. По определению Элизабет Черутти, их воспринимали, «как неизбежное зло»[580]. Вот почему московский дипкорпус шаг за шагом превращался в изолированный анклав, золотую клетку, обитателям которой создавали условия жизни несравненно лучшие, чем у простых советских граждан, только бы они не выбирались «на волю», «за флажки» и не начинали знакомиться с этими самыми гражданами. Подобная обстановка производила тягостное впечатление, уязвляла и удручала.

Карлис Озолс сравнивал московский дипкорпус с большой семьей, которая, «особенно в лице ее высших представителей, жила своей особой жизнью, отгороженная от остальной России. Отгороженность и стала нашей общей сплоченностью, а изолированность, наша обособленность вызывалась российскими условиями тех лет»[581].

Элементы свободы, имевшиеся в советском обществе в период НЭПа, исчезали по мере того, как сталинское руководство сворачивало этот ленинский проект и усиливало контроль над всей социальной сферой. Любой приезжий