Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934 - Артем Юрьевич Рудницкий

«оттуда» априори считался шпионом и врагом, и встречи с ним легко заканчивались арестом, приговором, лагерями или расстрелом. Поэтому попытки зарубежных дипломатов контактировать с местной публикой чаще всего не находили понимания и отклика. Даже люди с именем, известные деятели науки и культуры, предпочитали не рисковать. На дипломатические рауты неоднократно приглашали Сергея Эйзенштейна, Константина Станиславского и Владимира Немировича-Данченко, они, конечно, обещали, но далеко не всегда приходили[582].

Для обыкновенного гражданина, не уполномоченного общаться с дипломатами в силу своих профессиональных обязанностей, посещение иностранной миссии нужно было заранее согласовать с «органами», никакой самодеятельности не допускалось. Самодеятельность могла плохо кончиться…

Это доказал малоприятный случай с Борисом Новиковым, лучшим советским теннисистом, в будущем шестикратным чемпионом СССР. В 1931 или 1932 году его пригласили немцы играть на теннисной площадке посольства. Не подумав, он согласился, часто приходил туда, играл с дипломатами и их гостями. С заядлой теннисисткой мадам Черутти, шведом Гейденштамом, датчанином Торпом (Эмиль Торп-Педерсен, датский посланник), французскими дипломатами… Так продолжалось около года, и никто Новикова не трогал. Чекисты любили подержать «рыбку» на крючке, в расчете на то, что в какой-то момент она пригодится. Но, вероятно, не придумали способа использовать теннисиста и устроили ему показательную порку. После того, как он сыграл с Ландманом, одним из ведущих теннисистов Германии.

За это Московский союз физической культуры дисквалифицировал Новикова на два года – дескать, не имел права участвовать в состязании самовольно («без предварительного согласия спортивной организации»). Это было настолько неожиданно и необоснованно, что за Новикова вступился Центральный дом клуба армии, членом которого он состоял. Пытался опротестовать «столь суровое наказание, ибо игра носила сугубо частный характер и не может быть признана состязанием (не было ни протокола, ни даже судьи)». За бедолагу ходатайствовал посол, который тоже указывал на неофициальный характер игры. «Вы знаете, – сказал Дирксен, – что мы и так мало видим людей; поэтому нам это особенно тяжело; Новиков играл у нас больше года; это приятный молодой человек, которому мы симпатизировали и вдруг такая неожиданная неприятность»[583].

Заступничество германского посла только ухудшило положение Новикова. Представитель Высшего совета по физической культуре (спортивный чиновник т. Кулагин) заявил Флоринскому, который тоже пытался выгородить спортсмена, «о недопустимости игры наших физкультурников с буржуазными спортсменами»[584].

Новикова арестовали, и это совершеннейшим образом расстроило немцев. Посол пошел просить за него к Литвинову, а Оскар фон Нидермайер (тоже не последняя фигура, кадровый офицер рейхсвера, разведчик, курировал в посольстве тайное советско-германское военное сотрудничество) написал Кара-хану. Ничего не помогло. Флоринскому пришлось ознакомить Дирксена «в порядке личной информации» с такой интерпретацией случившегося: «Б. Новиков оказался недостойным человеком, не заслуживающим его внимания; он обвиняется в тяжелом преступлении против Соввласти и в этом преступлении он сознался; таким образом его арест не находится ни в какой связи с его игрой на площадках германского посольства и Нидермайера…»[585].

Сразу скажем, что Новикову повезло, его через какое-то время выпустили – тюремное заключение оказалось недолгим. В биографии спортсмена, размещенной в интернете, об этом прискорбном случае не упоминается.

А для нас это лишнее доказательство тому, что для «органов» спорт не мог являться поводом для международного общения, и о девизе Пьера де Кубертена «О, спорт, ты мир!» там если и слышали, то не следовали ему. Когда мадам Черутти зимой 1930 года принялась играть на крытом корте стадиона «Динамо» (корты в итальянском, английском и немецком посольствах были летние), возникла неловкая ситуация. Спортивное общество «Динамо» было организовано чекистами, входило в систему ГПУ. Появление там итальянской дамы было воспринято как идеологическая и политическая диверсия. Помощник секретаря общества сообщил Флоринскому, что «некоторые члены недовольны тем, что на их корте играет м-м Черутти». Шеф протокола от себя заметил с присущей ему иронией: «фашистка среди чекистов, действительно парадоксально», но упросил не выгонять итальянку хотя бы до весны. Пусть играет в утренние часы, когда корт не загружен. А весной можно уже будет играть на летнем корте немецкого посольства»[586].

Французский посол Жан Эрбетт подчеркивал, что иностранные миссии находятся в «ненормальном положении» и «должны довольствоваться встречами с ограниченным количеством чиновников… так как лишены возможности общаться с “русским обществом” и принимать его у себя». Они «желают встречаться с представителями научной мысли, техники, искусства, как имеют возможность это делать… в других странах, в частности в той же Франции», но в СССР «их боятся и бегут от них». Причины – в репрессиях и запуганности людей[587].

Флоринский добросовестно опровергал подобные высказывания, во всяком случае, подчеркивал это на страницах своего дневника, когда писал о «о злостных жалобах здешнего дипкорпуса на условия существования в Москве». Дескать, ничего такого, «никаких ограничений по общению совграждан с иностранными дипломатами не ставится… в этом я решительнейшим образом заверяю посла». И добавлял, что «сам факт общения советских граждан с иностранными дипломатами и посещениями ими миссий не вызывает возражений и каких-либо преследований; никто им не мешает»[588].

Трудно сказать, насколько убедительно все это звучало, ведь сам Флоринский едва ли принимал на веру то, что говорил. Но в официальном документе мог лишь констатировать, что Эрбетта убедить не получилось, француз отметал все доводы шефа протокола как пропаганду. Такого мнения придерживались практически все представители дипкорпуса.

Выступая на заседании Коллегии НКИД в феврале 1928 года, заведующий Отделом Прибалтики и Польши Мечислав Добраницкий отметил претензии дипкорпуса относительно «изолированности от общества». Приводил высказывания польского журналиста Шмидта (изолированность польской миссии, опасения налаживать контакты с советскими гражданами «ввиду репрессий») и финна Рафаэля Хаккарайнена, который к тому времени уже покинул СССР и работал в министерстве иностранных дел в Хельсинки («всякий контакт между иностранными представительствами и совгражданами рассматривается в СССР как нечто недопустимое»). Финский посланник Понтус Артти, направляясь в Москву, на прощанье сказал сотрудникам МИД Финляндии, что в советской столице «его ждет тяжелая жизнь в полной изоляции». Это дошло до советских дипломатов и полпред в Хельсинки Сергей Александровский известил об этом НКИД[589].

Штейгеру, кстати, Артти говорил так: «В течение первого года можно как-то мириться с нашей изоляцией, но затем жизнь становится совершенно невыносимой»[590].

Передвижения сотрудников иностранных миссий строго регламентировались. Речь шла не только о посещении режимных объектов, но даже о поездках с целью отдыха. Разрешения, если и давались, то после бюрократической волокиты, отбивавшей всякое желание отдохнуть. Как-то датский коммерческий советник Ланге захотел провести отпуск на Москва-реке, на моторной лодке, «питаясь рыбой собственного улова». «Одним словом, – резюмировал Флоринский, – хочет провести вполне спортивно свой