Силуэты минувшего - Георгий Алексеевич Римский-Корсаков

всякие изысканные, «изощренные», «острые», «эстетические» вида разврата. В большой моде была поэтесса Сафо с острова Лесбос, культ Диониса. В какой-то мере эту моду отражали журналы «Золотое руно», «Весы», «Аполлон». Это возрождение «античного духа» мы находим в творчестве Мережковского, Бальмонта, Кузмина.

Появились художественные кружки: «Бродячая собака», «Летучая мышь», «Золотая гроздь», «Клуб эстетов» и т.п. Появились женоподобные, томные молодые люди, изображающие Дориана Грея. В свое время Апухтин писал: «Свет не карает заблужденья, но тайны требует от них…» Все знали, что генералы А.Б.В.Г.Д.Е. грешат с солдатами, что министр С. посещает притоны, но все это было чинно и благородно, и их служебная и светская репутация не страдала. Можно было болтать, что угодно про себя и других, принимать разные рафинированные позы, и то, что называется «валять дурака», но нельзя было позволять себе никаких реальных, конкретных действий, которые могли бы компрометировать, вызвать светский скандал, насмешки, осуждение, или просто стать темой для всяких светских пересудов и шушуканья.

Вот примеры допустимой болтовни: Линевич, будучи уже командиром 1-й батареи, на фронте, в кругу своих офицеров рассказывал, что когда он еще был пажом, то часто бывал у одного известного богатого педераста N., имевшего замечательное собрание картин. Дружным смехом, воем, улюлюканьем офицеры приветствовали рассказ своего командира…

Впрочем, каждая гвардейская часть по своему определяла пределы допустимого в этой модной игре в гомосексуализм. В год моего поступления на службу из «желтых» кирасиров перешел адъютантом к генералу Винтулову (его в шутку называли «генерал от балета» за его любовь к этому искусству) очень симпатичный офицер Г.Н. Лишин (убит на фронте в 1914 году). Из Уланского полка ушел Коцебу, а в Семеновском полку офицеры дрались на дуэли из ревности к своим солдатам. Надо сказать, что в Москве ничего подобного не было. Там молодежь «хорошего общества» не была захвачена этой модой. Мой большой друг и московский школьный товарищ NN , очень скромного, нравственного поведения, из почтенной московской семьи, сын известного государственного деятеля, поступил в Петербургский университет и стал бывать в обществе «шикарной молодежи». Весьма скоро он очумел и свихнулся от того, что он увидел и услышал в столице. Он решил удивить свет своей разнузданной экстравагантностью. Он вытворял всякие штуки, как, например, переодевал солдат в смокинг и водил обедать к «Контану». После этого отец NN отправил его лечиться в Италию. Он пошел на войну вольноопределяющимся Преображенского полка и был убит шальной пулей в первый же день по прибытии на фронт.

Мне пришлось самому убедиться, что мундир гвардейского солдата не служит преградой для наглых вылазок гомосексуалистов или «пидеров», как их называли в Училище. Даже совсем наоборот.

Однажды на Скетинг-ринге я заметил, что на меня смотрит какой-то штатский развязного вида. Каждый раз, когда я проезжал мимо него, он меня «фиксировал». Как известно, на Западе этого достаточно, чтобы послать вызов. Я увидел, что он разговаривал с Л. Я спросил его, что это за тип, и что ему от меня надо? Оказалось, что это был барон Готч, темная личность, впрочем, принятый в петербургском обществе, хотя он выслан из столицы… в Петергоф «за безнравственное поведение». Я просил передать Готчу, что если он еще раз посмеет посмотреть на меня, то я поступлю «брутально»: вызова не пошлю, а тут же набью морду. После этого Готч перестал меня замечать. Позднее имя этого проходимца упоминалось в связи с делом Мясоедова и ставилось в один ряд с именем другого барона – Гротгуса, корреспондента какой-то английской газеты. Оба они были высланы из Петербурга за разглашение секретных военных сведений, то есть за шпионаж.

Готч был виновен в крушении гвардейской карьеры улана Коцебу. Готч жил официально в Петергофе и любил принять у себя офицеров улан. После одного такого обеда, когда все офицеры распрощались с хозяином и ушли, один из них немного позднее вернулся, вспомнив, что забыл у Готча свой портсигар и… обнаружил у него Коцебу, который прощаясь с товарищами, сказал им, что едет в Петербург. Коцебу очень смутился, уличенный во лжи. Ему было поставлено на вид, что бывать у Готча офицеру в индивидуальном порядке неприлично, и что надо порвать это знакомство. Между тем, Готч крепко держал в руках Коцебу и, по-видимому, шантажировал, стараясь использовать его в своих шпионских целях. Скомпрометированный этим знакомством Коцебу должен был покинуть уланский полк.

Если наше военное начальство не знало о позорной и грязной репутации Народного дома (или делало вид, что не знает), зато иностранные дипломаты, в том числе и сотрудники Британского посольства, хорошо знали, зачем туда ходят солдаты. Секретарь английского посольства Кюнар (Cunard), «aves un «d» a la fin»[43], как он говорил о себе, считал, что «солдат» – неприличное русское слово, и всегда краснел, когда его слышал. Конечно, Народный дом, где бывали солдаты всего Петербургского гарнизона, был очень удобным местом для сбора шпионской информации. Но трудно себе представить, до какой степени было наивно в этом отношении русское общество и как мало бдительно было царское правительство.

В Народном доме устраивались также гулянья для приезжающих иностранных гостей. В 1913 году приходила голландская эскадра, с которой прибыл принц-консорт Кобург-Готский, брат великой княгини Марии Павловны. Голландские матросы более или менее держались на ногах. Русская публика радушно приветствовала их. Вспоминаю смешную сцену, как два наших приказчика или парикмахера желая оказать любезность голландцам, пожимали им руки и говорили: «Копенгаген, Копенгаген…» Почему Копенгаген? Наверное, они хотели назвать столицу Голландии, но не были сильны в географии. «Копенгаген – карашо!» – повторяли они.

Перед самой войной 1914 года в Петербург прибыла французская эскадра с президентом Пуанкаре. От русского гостеприимства французские морячки (все небольшого роста) плохо держались на ногах. Для них в Народном доме дали оперу «Фауст». Мы пришли большой компанией посмотреть на наш «альянс». Но пьяным матросам было ни до «альянса», ни до «Фауста». Их рвало во всех углах – и во время действия, и в антрактах. Рядом с нами в партере спал глупенький французик. Никакая сила не могла его разбудить. Его сосед, более трезвый, тряс его изо всех сил и приговаривал: «Ecoute Jean, c’est de la musique, c’est l’opera, c’est «Faust», enfin»[44]. Потом кто-то из их младших начальников поднялся и что-то скомандовал. Все матросы поднялись. По-видимому, им надо было возвращаться на корабли. Наш сосед спал. Его будили, но тщетно. Наконец, один из его товарищей наклонился над ним и закричал в ухо: «Amélia te demand![45]», и добавил еще что-то непристойное, потому