Отравленные земли - Екатерина Звонцова

тревога настигла и его. Обоим нам хотелось уйти, но сомкнувшаяся толпа напоминала даже не густой лес, а терновые кущи из самых страшных кошмаров грешников: слишком много рук и глаз. Не стоило совершать демонстративных поступков, как и в принципе делать резких движений. Я лишь понадеялся, что, например, Барбара Дворжак не пришла: «невесте вампира» было бы здесь опасно.

Дальше служба пошла обыденно, но в этой обыденности звенела фальшь. Было ли дело в кровавых следах, острых взглядах или в том, что небо темнело с каждой минутой? Да, во всём этом, но, главное, – в отсутствии Бесика. Он не мог без причин оставить паству в такой тревожный день и не мог пренебречь назначенной нам встречей.

Когда все выходили – сегодня валом, к кафедре не пошёл почти никто, – я заметил Фридриха Маркуса. Молодой человек был в парике, одет совсем по-венски, подтянут, прям. На секунду я остолбенел: мне показалось, что он очень похож на Готфрида, похож неуловимо и необъяснимо, не чертами. Но наваждение исчезло, стоило моему собственному голосу приветливо прозвучать в заполненном гулким гомоном пространстве:

– Герр Маркус! Добрый вечер.

Помощник Мишкольца остановился и дождался нас. Глянув на Вудфолла, он сощурился, а тонкие ноздри дрогнули, точно уловив неприятный запах. Тем не менее тут же колючесть сменилась нейтральностью, а мне Маркус даже улыбнулся.

– Доктор, а я как раз думал о вас. Как ваши научные и инспекционные успехи?

– Собственно, как и вчера, когда мы имели беседу, – не преминул напомнить я. – Почти ничего не изменилось.

Я здорово кривил душой, и он будто это учуял; ноздри опять затрепетали. Впрочем, тут же губы сложились ещё в одну слабую, сочувственную улыбку.

– Жаль, я надеялся на подвижки. Хотя простора для открытий ещё достаточно.

Люди шли и шли мимо, многие посматривали на нас. Я сделал вдох и спросил:

– Не знаете, где герр Рушкевич? Он не собирался сегодня пропускать службу.

Тогда я не понял, почему ощутил при этих словах не просто новую волну тревоги, но беспросветный ужас, необоснованный в этих стенах. Ныне знаю: судьба пыталась смягчить удар, предупреждала, что в следующий раз я увижу священника в самых плачевных обстоятельствах… впрочем, всему свой час. Ожидаемо, мой ум всё ещё мне не верен, так хочет выдернуть поскорее все ядовитые иголки воспоминаний, но если бы это было возможно…

На мой вопрос Маркус только пожал плечами.

– Не знаю, герр ван Свитен. Может, его планы изменились? – Он досадливо оглянулся на семинариста. – Уверен, вы скоро увидитесь. Куда он отсюда денется?

– Такими темпами отсюда не денется никто и никуда, – пробормотал Вудфолл.

Маркус его услышал: бровь приподнялась, но комментариев не последовало. Вместо этого заместитель наместника, уверившись, что нам нечего ему сообщить, попрощался:

– Простите, дела не ждут. Слуги народа трудятся дольше народа.

– И не жалеют сил… – сказал avvisatori.

Его удостоили рассеянным кивком. Маркус пожал мне руку и пошёл прочь, но вдруг, вспомнив что-то, остановился и даже вернулся на несколько шагов.

– Доктор, кстати… то есть некстати, но всё же окажите честь.

– Да? – удивлённо отозвался я, всматриваясь в его до странности возбуждённое лицо. В глазах горел то ли энтузиазм, то ли лёгкий страх, то ли всё вместе; так или иначе, они перестали быть надменно-холодными. – Что с вами, нездоровится?

– О нет, благодарю. – Он сцепил пальцы, хрустнул ими, потом плавно заложил руки за спину. – Это у вас печальный вид, если честно. Могу я попробовать отвлечь вас от забот и настроить на более философский лад?

– Нам сейчас эта философия… – открыл было рот Вудфолл, но я его остановил.

Казалось, вопреки внешней уверенности Маркус, как и я, не в равновесии. Вероятно, Бесик сказал ему что-то не слишком аккуратно и взвинтил, а скорее всего, проницательный молодой политик просто не мог не заметить общегородской напряжённости. Возможно, в праздном разговоре со мной он найдёт успокоение, а чуть позже мы наконец сможем плодотворно всё обсудить на холодную, свежую голову? После того, конечно, как отыщется Бесик. Например, утром.

– Попробуйте, – согласился я добродушно. – Буду даже благодарен.

– Я работаю сейчас над сложным переводом Вийона, и у меня, кажется, получился вчера крайне удачный фрагмент. Послушаете?

Вудфолл заскрежетал зубами. Мне тоже такая трата времени не совсем нравилась, но, в конце концов, уйдёт минуты две. Тем более выбираемые Маркусом вещи обычно метки. Вдруг и мне станет чуть легче, прояснится разум? Поэзия бывает панацеей. Я кивнул.

Я Рок, и мне подвластны короли,

Герои, что смирили твердь земли.

Я лик свой отвернула – Троя пала;

Помпея, Ганнибала – всех не стало.

А помнишь ты великолепный Рим?

Так вспомни же и то, что стало с ним.

Был Цезарь; на него нашёлся Брут.

Ножи пронзили сердце – и текут

По мрамору кровавые потоки.

Я поражу семью и одиноких.

Сожгу, развею прахом, утоплю…

Так сдайся же – или пойдёшь ко дну.

Надежды на успокоение не оправдались: Маркус взял «Балладу судьбы», один из самых мрачных и символичных текстов французского висельника. И хотя перевод был великолепен, он дышал тайной угрозой, о чём я и сказал. Маркус буквально расцвёл:

– Я настолько воздействовал на вашу душу, о Цезарь? Польщён!

– Я никогда не мнил себя Цезарем, а вы зовёте меня так уже не впервые…

– Зато я всегда хотел быть Цезарем, – заявил Вудфолл с усмешкой и пару раз хлопнул в ладоши. – Aut Caesar, aut nihil![60] А выходит у вас правда недурно.

– Да я обретаю поклонников, очаровательно… – Маркус не сводил с нас глаз. – Иронично складываются обстоятельства, раньше никого это не интересовало.

– Попробуйте почитать герру Рушкевичу; он очень образованный юноша, – рассеянно посоветовал я, всерьёз раненный услышанной от Вудфолла корявой латынью.

– И многогранный, насколько я понимаю… нужно бы присмотреться к нему.

– Думаю, да. – Я решил пока не упоминать о планах увезти Бесика в Вену как можно скорее: догадывался, что рвущуюся туда «породистую дворняжку» это скорее расстроит, чем обрадует. – И вообще, герр Маркус. – Язык опередил мысль. – Не сочтите за навязчивую старческую бестактность, но мне кажется, вам очень нужны друзья.

Я тут же устыдился: всё-таки вряд ли я имел на подобные заявления право. Мне ли не знать, что иным людям, погружённым, например, в заоблачные идеи и амбиции, друзья не только не нужны, но и помеха? Огонь сердец они подпитывают иначе, не видя потребности в чьём-то плече, разделённой по-братски бутылке вина и философско-лиричной беседе. Подобный выбор я никогда не осуждал и теперь удивился сам на себя. Возможно, душу мою размягчили все те незаурядные личности, что меня окружили; даже к Вудфоллу, сейчас едва ли не закатывающему глаза рядом, я проникался всё большей симпатией.

– Простите, – поспешил прибавить я, но на лице помощника наместника не было ни обиды, ни раздражения, ни насмешки. Я вообще не мог понять, что там читается; ближе всего это примыкало к любопытству.

– Вы продолжаете меня изумлять, – сказал он. – Но, наверное, вы в чём-то правы. Я не отказался бы от незаурядных друзей, жаль, здесь с ними негусто.

– Возможно, надо получше присмотреться? – развязно подмигнул avvisatori, и я поспешил сгладить эту фамильярность уточнением:

– Что значит «незаурядных»? В чём-то незауряден каждый человек.

– Правильно, – согласился Маркус и продемонстрировал нам свои перстни с тёмной яшмой, украшающие оба средних пальца. – Но самоцветы не стоит помещать в одну оправу со стеклом. Хотя не спорю, иные красивые стёклышки могут сойти и за алмазы.

При словах этих он стрельнул глазами в Вудфолла, уставшего изображать страдания и стоящего уже с невозмутимым видом. Я мысленно посмеялся: «Двадцать три, не больше, точно». В двадцать три не мнить себя самоцветом и не ошибаться порой в людях даже странно. Высокомерие – грех юности и старости; как же хорош период от третьего до шестого десятка, когда оно притихает, потерявшись в золотой середине жизненного опыта.

– Что ж, тогда удачи вам в ваших поисках… алмазов, –