Отравленные земли - Екатерина Звонцова

Святых, тех, что так жаждали крестоносцы, мне пришлось однажды убить прекраснейшую гадалку и оккультистку, о которой я так легкомысленно отозвался вам однажды. Вместе мы искали священную книгу в руинах монастыря, в той самой пустыне, где Иисус столкнулся с самим Дьяволом, – но в Иерусалим я вернулся один. И мальчик, и моя любимая подверглись действию сил, сходных со здешними, и сейчас, вспоминая это и многое другое, я заново сознаю, как дорого платят обычно мои спутники и как опрометчиво я втянул во всё вас. А ведь поначалу, когда я был молод, я… – Он прервал свою удивительно эмоциональную речь и отвернулся, кивнул на Бесика. – Если я и скажу это, то разве что ему. Он поймёт. А вам я не стану больше дурить голову. Простите.

– Вот как вы это зовёте, дурить голову?

Он усмехнулся знакомо, лихо и фальшиво. Надтреснутая броня снова окрепла, и, принимая такой выбор, я кивнул и крепко сжал его плечо. В ту дикую минуту я понял avvisatori чуть лучше, во всяком случае, ощутил некое подобие понимания, которое, впрочем, не стоило лишний раз выказывать. Вудфолл опять взъерошил свои волосы, мотнул головой и пробормотал, обращаясь скорее сам к себе:

– А впрочем, ему и без меня достаточно грехов. – Он возвысил голос. – Герр Рушкевич, довольно, поспешите! И возьмите собаку, она нам пригодится.

Но мы не сумели прихватить с собой Альберта: в короткие минуты, пока Бесик провожал душу командующего к небу, пёс умер. Голова его, массивная и тяжёлая, осталась покоиться у хозяина на окровавленной груди, совсем рядом с торчавшим оттуда колом. Испугал ли пса выстрел, последующее действо с пробиванием рёбер, или же звериное сердце, как нередко пишут об этом виде домашних друзей, действительно разорвалось от горя, мне неизвестно, и чем больше я вспоминаю ту картину – два мертвеца рядом, в холодной тишине подземелья, – тем меньше стараюсь гадать. Amor est dolor. Любовь – даже если это всего-то любовь верной собаки – вечное страдание.

Уже светало, когда мы покинули дом. Уходя из деревни, мы позакрывали двери и на всякий случай задали корма лошадям. Откровенно говоря, никто из нас представления не имел, что делать дальше, и, посоветовавшись, мы решили не раздумывать над этим самостоятельно. Вудфолл предложил поднять на ноги Фридриха Маркуса, что мы и попытались сделать, как только утро окончательно вступит в свои права.

Молодого главы Каменной Горки не оказалось ни в его доме в центре, ни в ратуше. Других мест для поиска мы не придумали; лакей предположил, что хозяин уехал форсировать разбор горного завала, по крайней мере, имелись такие планы. Я уже собрался оставить Маркусу записку, но Вудфолл неожиданно остановил меня, всё просчитав заново и решив, что такое стечение обстоятельств нам пока только на руку.

– Подумайте, – шепнул он мне, – а не заинтересует ли эту умную голову, откуда нам столько известно? Да и можем ли мы доказать, что весь гарнизон стал полчищем кровопийц? Мы не видели ни одного солдата ни живым, ни мёртвым. Выглядит всё так, будто мы просто пришли и убили командующего.

– А если недомолвки опять обернутся скверно? – возразил я. – Возможно, предупреди мы гарнизон насчёт обращения Бвальса…

– А под вечер он бы явился, живой и разве что потрёпанный? – Вудфолл мрачно посмотрел в светлое небо. – Доктор, мне тоже жаль солдат, но они всё равно бы с ним ушли, не вняв нашим предупреждениям. Слово чужака – ничто против слова товарища. А правда, особенно страшная, плохо переваривается без аргументов.

Слова отражали всю суть моей поездки в Каменную Горку: долго же я «переваривал» правду. Скорбно подумав об этом, я кивнул. Итак, в городе мы, судя по всему, остались без надёжных союзников, без кого-то, кто мог уполномочить нас на те или иные действия, а тем более что-то подсказать. Печать Габсбургов? Я уже не верил в её спасительную силу. А мой ум увяз в непрерывных потрясениях и, как мне казалось, здорово притупился.

Мы сговорились разойтись: Бесик – для утренней службы, мы – для недолгого сна. Встречу мы назначили после трёх часов в «Копыте». Ныне до этой встречи минут двадцать, и я жду её с нетерпением, мне неуютно одному. Вероятно, мы направимся на кладбище и ещё раз обыщем склепы. Если всё вправду произошло так, как внушают нам страшнейшие опасения, там не могли не появиться новые обитатели. И в таком количестве их не спрячешь.

Тяжело признаваться в подобном… но я снова думаю о том, сколь странно поступила со мной судьба, повергнув в обстоятельства, испытывающие на прочность всякий материализм, всякую добротно выстроенную картину мира и даже всякую веру. Я не из слепых фанатиков… не потому ли несчастный священник с клеймом-крестом на груди всё не даёт мне покоя? Мы ничего не знаем не то что о многих вещных составляющих нашего мира; мы ничего не знаем и о Том, Кому воздвигаем храмы и молимся. Иногда Он совершает страшные, необъяснимые, парадоксальные поступки, и, когда я пытаюсь решить, что скажу императрице – если вернусь, – в моей голове только зияющая пустота и маленькая лакуна, заполненная ужасом. Я сделаю всё, чтобы ужас не вышел за пределы лакуны, чего бы мне это ни стоило. Но, боже… Metus, dolor, mors ac formidines[58] кишат вокруг подобно стервятникам. Скорее бы уехать.

12/13

Брно, «Злата Морава», 14 марта, три часа пополудни

Много же прошло со дня, когда я описал здесь гибель Брехта Вукасовича, в глубине души сомневаясь, что запись не последняя. Я почти прощался с жизнью, однако всё сложилось совсем не так, как я ожидал. Ныне ничто уже не мешает мне вернуться в Вену; можно даже сказать, вернуться триумфально, но я так этого и не сделал, сославшись на схватившую меня болезнь, а официальные хлопоты препоручив добравшимся до меня коллегам. Впрочем, сегодня я наконец отправляюсь в путь: слишком ласковыми и тревожными были последние письма из столицы. Медленно, но верно они возвращают меня к жизни. Хотя бы то немногое, что от меня осталось.

Nihil est difficilius, quam magnо dоlоrе pаriа vеrbа rеpеrirе[59]. Откровенно говоря, поначалу я малодушно собирался оставить произошедшее без освещения в каком-либо письменном виде, а может, вовсе испепелить последние десять записей дневника; вычеркнуть их, как наш изворотливый рассудок вычёркивает особенно тяжёлые воспоминания. Более того, один взгляд на истрёпанный переплёт до сих пор причиняет мне боль, и, может, правильным было бы просто написать, что «рассвет мёртвых» в конечном счёте так и не случился или даже, что всё мною ранее засвидетельствованное было засвидетельствовано в горячке, ведь все мы бываем безумны. Но я понимаю, каким кощунством и, главное, каким предательством это будет. Так что я набираюсь мужества и возвращаюсь в проклятый день 22 февраля.

Арнольд Вудфолл и Бесик Рушкевич постучали в мою дверь спустя минут десять после того, как я завершил предыдущую запись. Бесик не пробыл с нами долго, сказал, что встречи с ним настоятельно требует вернувшийся Маркус. Священник обещал при случае завуалированно намекнуть на произошедшее с солдатами, сославшись на отсутствие последних во время утренней и дневной служб. Я был категорически против, чтобы он брал это на себя; солидарный со мной Вудфолл уточнил: «Только при случае». Мы расстались, сговорившись снова встретиться вечером, в часовне.

Мы с avvisatori, наскоро перекусив, тоже покинули «Копыто», где было, как всегда, людно и, казалось, царило умиротворение. Сейчас я понимаю: оно было не более чем затишьем перед бурей, таким же, как на улице, где небо приобрело особенно красивый лазурный оттенок и где лишь изредка над головой проплывали тоненькие полоски облаков.

Вудфолл за время отдыха приободрился, но я ни о чём не спрашивал. Возможно, он успел перекинуться с Бесиком парой слов о своих грехах и облегчить душу, а возможно, выдумал какой-нибудь новый план кампании. В карете мы ехали, почти не разговаривая, думая каждый о своём.